Последние узы смерти - Брайан Стейвли

блестели краснотой свежей крови. Он отложил трубку, растопырил пальцы, полюбовался своими ногтями и вдруг быстрым точным движением вырвал один. Рану залила кровь. Длинному Кулаку не было до нее дела. Он поднес блестящий ноготь к свету, рассмотрел и бросил в костер. Каден не был уверен, не почудился ли ему запах – темный едкий запах, вплетающийся в тошнотворную сладость дыма медовых лоз.

– Ты – не твой ноготь, – пояснил Длинный Кулак. – А я – не это тело.

Он провел по груди окровавленным пальцем, вычертил красную черту по белым шрамам, словно писец второпях набросал новую запись поверх древней, более отчетливой, врезанной в кожу.

– Тело – лишь точка моего пересечения с этим миром.

– Тогда зачем ты его занял?

И снова он улыбнулся:

– Иногда необходимо прижать ногтем спинку муравья.

Каден задумался на миг, как бы прозвучали эти слова, находись он вне ваниате. По меньшей мере тревожно. Пугающе. Но в великой пустоте связанные со словами чувства ничего не значили.

Много лет назад сурово наказанный Каден чуть не все утро просидел голым в снегу под стенами Ашк-лана. Когда его наконец впустили в трапезную, он, окоченевший и неуклюжий от холода, хотел отрезать кусок баранины, а вместо того рассек собственную ладонь. Он вспомнил, как разглядывал рану, видел яркую струйку крови, но ничего не чувствовал онемевшей ладонью. Как будто она принадлежала другому и тот другой – помнится, Акйил, – ругаясь, стал заматывать порез чистой тряпицей.

Слова Длинного Кулака остротой не уступали тому ножу, так же резали и причиняли боль, но ваниате было много холоднее ашк-ланских снегов, и та часть Кадена, которую шаман намеревался ранить, совершенно, полностью онемела.

– Если ты желал гибели Аннура, – сказал Каден, – если хотел его сокрушить, почему не убил моего отца, когда у тебя была возможность?

– Твой отец не был Аннуром. Как и ты не есть Аннур. Как и твоя сестра.

Собственный голос Каден услышал словно издалека:

– Ран ил Торнья.

– Ваш полководец, – кивнул шаман, – не просто полководец.

– Он кшештрим, – произнес Каден заготовленные и много раз повторенные слова, ради которых рискнул жизнью и пересек континент; они сорвались с языка почти неожиданно, словно собственной волей. – Ран ил Торнья кшештрим, и единственная его цель – уничтожить тебя.

Каден сам точно не знал, чего ждал. Уж наверное, не смеха. Между тем Длинный Кулак громко, безудержно расхохотался:

– Кшештрим! – Он покачал головой, как будто воспоминание медленно потеснило веселье. – Мне недостает высокомерия этих созданий. Я почти жалею, что ваш род с ними покончил.

Шаман глубоко затянулся из трубки, устремив взгляд вдаль или в давнее прошлое.

– Мы убили не всех, – возразил Каден. – А ил Торнья намерен возместить ущерб, снова заменив нас своим родом.

Длинный Кулак поджал губы:

– Ущерб? Ущерб? Нет. – Он задумчиво покачал головой. – У вас короткий век, век бабочки, но ваши жизни полны. Кшештрим…

Он свел большой палец с указательным, словно зажав что-то очень маленькое, поднял, рассмотрел и бросил в огонь.

– Кшештрим были вечны, как камень, но в них не было музыки. Сьена и я пытались перебирать их струны, водить пальцами по их плоти, и что же? Тусклые, глухие щелчки. Редко, раз в сотни лет, одна искра. Не более. А вот вы… – Длинный Кулак указал на Кадена. – Люди – вы хрупки, как старая арфа. Вы вечно теряете настройку. Вас скручивает любой переменой погоды. Вас может сломать и дитя.

Он улыбнулся, снова показав заостренные зубы:

– Но музыка…

– Я не о музыке пришел говорить, – перебил Каден. – Я здесь, чтобы предупредить тебя.

Шаман остановил его взмахом руки:

– Брось!

– Предупреждать? – не понял Каден.

– Не предупреждать. Мертвечину, которой ты укрываешься, как плащом.

– Ваниате, – догадался Каден.

Длинный Кулак прищурился на него:

– Это мерзость. Она оскорбляет то, что вы есть. Чем могли бы стать.

Каден разглядывал высокую фигуру по ту сторону костра. Изнутри транса он не ощущал страха перед божеством. Не чувствовал трепета. Но он не забыл внезапного головокружения, охватившего его при входе в палатку, когда к нему устами ургульского вождя впервые обратился Мешкент. Он помнил ощущение, будто стоит на краю бездны и земля уходит из-под ног, – просто это воспоминание ничего не значило.

– Я тебе не инструмент, – сказал он наконец.

Длинный Кулак с отвращением покачал головой:

– Не инструмент, пока оскверняешь себя этим.

– В ваниате нет ничего мерзкого, – ответил Каден. – Оно дает свободу.

– Свободу? – возмутился шаман. – И от чего же ты, по-твоему, освободился?

– От тебя, – ответил Каден. – От твоего касания, от твоей скверны.

– Ах ты бедная тонконогая тварюшка! А для чего ты, по-твоему, существуешь?

Загорелось новое поленце, и между ними ярче вспыхнул огонь. Сейчас Каден смотрел сквозь пелену пламени. В его неровном свете трудно было различить черты, но собеседник теперь меньше походил на человека. Или нет, он остался человеком, но будто сложенным из углов и плоскостей, будто игра света на коже была лишь отражением чего-то невообразимо огромного.

«Это солнце, – много лет назад говорили ему хин, показывая солнечные круги на тихой воде Умберского пруда, – и не солнце».

– Для чего? – спросил Каден, не находя места этим словам в своем понимании мира.

– Ты принадлежишь мне, Сьене, нашим детям. Мы вас создали, слепили из бесчувственной плоти кшештрим. То, что было у них голой неподвижной точностью, мы превратили в резонанс, диапазон, тембр. Ты, Каден, прекрасен, как эти барабаны джунглей, но ты осквернил деревянную раму, измазал грязью кожу перепонки, рассек скреплявшие тебя нити, благодаря которым мог вибрировать под моим касанием. – Лицо за завесой пламени поморщилось. – Это оскорбление.

– Я не хотел тебя оскорбить…

– Для тебя, – перебил его шаман и улыбнулся. – К счастью для тебя, в моих силах уничтожить это оскорбление.

Он протянул над костром руку, приставил кончик среднего пальца к подушечке большого и щелкнул.

Каден не раз ощущал, как разбивается вдребезги ваниате: когда шагнул сквозь кента в ледяную воду Мертвого Сердца, когда в Рассветном дворце сорвавшийся со свода камень ударил его в спину и сбил с ног. И каждый раз он от этого терялся в мире, но впервые – так.

Вместо хлопка лопнувшего пузыря щелчок пальцев Длинного Кулака выдрал его – выдрал так, что он ощутил это всем телом, – из ваниате. Его – тяжелее камня, острее стали – теснили со всех сторон собственные чувства. Он задохнулся, закрыл глаза, увидел густую тьму, почувствовал, что она заклеивает легкие, как смола, снова открыл глаза, наткнулся на недрогнувший взгляд шамана и сумел наконец судорожно вздохнуть.

Было больно. Как рыбе, выдернутой из прохладной невесомой воды в жгущий