Неизвестное сельское хозяйство, или Зачем нужна корова? - Татьяна Нефедова

Поскольку в 1990-х годах значительная часть земель отошла именно к сельским администрациям, им во многом досталась и роль регулировщиков земельных отношений. Тот факт, что люди не берут свои земельные доли, а предпочитают участки, арендованные у администраций, усиливает власть последних. При этом население часто продолжает считать, что это «общие» земли. Рост роли индивидуальных хозяйств в жизни сельского сообщества значение локальных администраций только укрепляет.

В тех местах, где на землю есть спрос, продажа участков или их сдача в аренду дает сельским администрациям известный доход, который они могут использовать для обустройства сельской жизни, т. е. на общие нужды. Правда, до тех пор, пока этот источник средств не отберут у них вышестоящие органы. При уходе или полном разложении коллективных предприятий именно в сельских администрациях сосредотачивается скот, оставшаяся техника, инвентарь. Население пользуется этим добром совместно, бесплатно или за небольшую плату, необходимую для поддержания техники в рабочем состоянии. Более того, во многих селах практикуется сбор средств населения на ремонт инфраструктуры, которая прежде была в ведении колхозов. Все эти вопросы также решаются на сходах, но с подачи и при управлении тех же сельских администраций.

Иными словами, можно говорить о некотором новом феномене административной общины или общности, когда не столько органы самоуправления, сколько привычные низовые административные ячейки выполняют роль посредника между государством и населением. Местные общественно-хозяйственные инициативы нам встречались довольно редко. Например, жители села Куриловка в засушливом саратовском Заволжье на общем сходе решили провести водопровод для полива огородов. Был создан общественный комитет, собраны средства населения (благо село относительно зажиточное, с большим количеством частного скота) и сделаны отводы воды из реки в каждое домохозяйство. В большинстве же случаев сходы ограничиваются выкрикиванием жителями недовольства по поводу отсутствия того же водопровода и жалобами администрации на отсутствие средств.

Таким образом, некоторые из ролей общинного «мира» стала брать на себя сельская администрация. Однако это только часть картины. Восстановление внешних форм хозяйствования сопровождается дальнейшим разложением коллективизма как в «бытии», так и в «сознании». Это разложение протекало с разной скоростью в разных районах, но особенно быстро там, где преобладало русское население. Связана такая деколлективизация с процессами сельской депопуляции, сопровождавшейся усилением экономической депрессии районов, потерявших подавляющую часть трудоспособного населения. Переход на немонетарные (натуроплата) отношения с предприятиями в таких районах привел к тому, что «живые» деньги можно было заработать только в своем индивидуальном хозяйстве и подрабатывая у односельчан. А при росте алкоголизма потребность в деньгах возрастала. Все это способствовало переходу сельских жителей на денежные отношения между собой. Исключение составляют лишь родственники и иногда соседи, формирующие своеобразные «сетевые ресурсы» выживания и взаимопомощи (Штейнберг 20026). В большинстве сел, где мы проводили обследования, оплачиваются деньгами или, в крайнем случае, бартером многие услуги внутри села: привезти дрова, накосить сена, даже принести воды – за все это нужно платить. При этом самыми «богатыми» людьми в сельской местности, у которых часто подрабатывают односельчане, оказываются одинокие пенсионеры, имеющие в отличие от всех остальных ежемесячный стабильный доход.

Все эти признаки деградации русского коллективизма особенно заметны по контрасту с демографически более полноценными мусульманскими сообществами. Например, в Бардымском районе Пермской области, где вообще-то преобладает башкиро-татарское население, есть ареал концентрации русских сел с гораздо более сильными процессами депопуляции. Больше всего нас поразили жалобы главы Шермейской сельской администрации, которые касались не полного развала хозяйства, а отсутствия взаимной помощи у местных русских жителей. «Вот если рядом, у татар, – говорила она, – в доме остается одинокая бабушка, то ей и дрова нарубят, и огород вскопают. И у нас так было раньше. А теперь, если старушка одна и защитить ее некому, то и последнее унесут». Скорее всего, здесь сказываются не национальные различия, а разные стадии разложения сельского сообщества (см. раздел 4.3).

Проблемы индивидуализма и коллективизма в сельской местности очень сложны. Многие даже убыточные колхозы сохраняются потому, что они востребованы населением. И дело не только в их помощи подворным хозяйствам. Мы часто слышали в деревне: «Как же жить без колхоза? Вместе же легче…» Люди боятся остаться один на один с окружающим враждебным миром. Ведь дореволюционная община заполняла некоторое промежуточное звено вертикальной иерархии, над ней стоял только земский начальник. Потом, с разрушением общины, таким средним звеном стали колхозы и совхозы. А с их ослаблением люди оказались один на один с государством, и становится понятно, почему они до сих пор тянутся к привычному защитнику – колхозу. Администрации, к которым в последнее время переходит все больше общественных функций, не могут полностью заменить колхозы: у них меньше экономических ресурсов и организационного опыта.

Признать переход части функций к сельским администрациям реальной самоорганизацией можно с большой натяжкой. Все эти структуры экономически очень слабы. Недаром социальная инфраструктура в сельской местности лучше сохранилась там, где она осталась на балансе агропредприятий (Пациорковский 2003:28). На большей части сельской местности стимулов и механизмов обустройства местной жизни не существует, даже если в селах появляются частные мелкие и средние товарные хозяйства. Этому способствует и узость налоговой базы, в которую не попадают многие товарные хозяйства населения.

Кроме колхоза, сельских администраций и родственных связей никаких признаков коллективизма и самоорганизации в сельской местности мы не обнаружили. Тот индивидуализм, который был у дореволюционного крестьянина, оказался крайне силен. Ни община, ни коллективизация не смогли изжить его полностью. Даже элементарная кооперации между индивидуальными хозяйствами редка, причем и там, где она, казалось бы, необходима, например, при обработке земель, сбыте продукции и т. п. Слово «индивидуальные» к таким хозяйствам подходит больше всего, ибо они не столько сотрудничают, сколько конкурируют друг с другом. Особенно там, где все занимаются одним и тем же (в зонах огуречной, капустной, луковой и прочих специализаций). Более того, при росте доходов сворачивается даже семейная сеть (Штейнберг 20026). И совсем нет межотраслевой кооперации. Продукция хозяйств населения крайне редко попадает в местные магазины, кафе райцентров или ближайших небольших городов. Все это также служит важным признаком отсутствия самоорганизации на низовом уровне.

И все же этот рост индивидуализма в деревне происходит при сильной зависимости сельских жителей от мнения односельчан и сильно ограничивается сопротивлением среды. И чем более консервативна среда, тем меньше возможностей развития товарного индивидуального, и тем более фермерского хозяйства даже у тех жителей, которые хотят и могут работать. Здесь сказывается специфика расселения – в России не сложилось его хуторского типа. Совсем иная, чем в городе, отсталая система коммуникаций, делающая селян зависимыми друг от друга, и множество других причин приводят к тому, что общинный, а затем колхозный коллективизм в сознании (но не в деятельности) еще долго не сможет развалиться до конца. И даже там, где товарное индивидуальное хозяйство стало нормой, сопротивление среды велико. В селах нет, как в городах, вертикальных связей по интересам, здесь все на виду. Можно скрывать сорт огурцов или рецепт приготовления квашеной капусты, как это делается в Луховицком районе, но спрятать 50 соток огорода нельзя. Таким образом, самоорганизация, которая в рыночных условиях ускоряла бы селекцию производителей, в российской сельской среде ее порой тормозит.

Степень сопротивления среды зависит от многих факторов, но, прежде всего, от трех основных: 1) географического положения (консерватизм нарастает по мере движения от пригородов к периферии и с севера на юг); 2) открытости региона притоку переселенцев (это отличает, например, южные регионы Поволжья от более консервативных Кубани и предкавказских республик): 3) административного статуса и размера поселения (плотность сопротивления среды меньше у административных центров и очень крупных поселений благодаря разнообразию занятий и связей населения, но она также мала у совсем маленьких поселений, так как там из-за депопуляции и деградации среды степень отторжения инноваций ослаблена).