Возрождение - Олег Верещагин

И стена с длинной лязгающей перекличкой остановилась. Володька оглянулся. Здание станции было залито все тем же светом, казалось в нем каким-то нереальным, картинкой из книжки, слишком старательной, без полутеней. Растерянный дед с двустволкой в руках поднялся на ноги сбоку от крыльца, так же изумленно, как внук, созерцая прибывший на станцию бронепоезд.

Потом послышался еще лязг – сразу в нескольких местах. Это открывались овальные не очень большие двери вагонов. Прямо перед Володькой на снег спрыгнул – ничуть не удивившись при виде мальчишки! – высокий человек в коротком полушубке и мохнатой шапке. Резко, но незло спросил:

– Ты тут живешь, мальчик?

– Да… ага… я живу… – Володька моргал ошалело, ему казалось, что он спит или что все это происходит не с ним. – А вон мой дед… А вы кто?! – наконец вырвалось у него мучительным, полным надежды криком.

Мужчина, который его уже совсем было отстранил, глядя на старика, все еще сжимавшего ружье, повернулся именно на этот крик. И сказал – так же резко, но от его слов у Володьки навернулись на глаза слезы:

– Все в порядке. Мы не банда… – и свистнул уже на ходу в два пальца: – Выгружаемся активней! Новый год ждать не будет!..

…Володька жмурился, как довольный котенок. Станция шумела, ходили люди – разве на свете еще есть столько людей?! У них было оружие, они были уверенными в себе и явно сильными, но никто из них не пытался гадить, все – трезвые, и никто из них не выглядел… опасным? Нет. Они все были опасными, это видно. Но никто из них не выглядел… Володька отчаялся подобрать слово.

Просто это были люди. Сильные, решительные, смертельно опасные и – очень хорошие люди.

Но чудеса не кончились. Его подвинули со словами «посторонись-посторонись, ну-ка?», и он, отшагнув к краю крыльца, вдруг очумело застыл, открыв рот. А потом присел – потому что над бронепоездом, над станцией, вдруг оглушительно ахнули разом все громы мира, и в ночь, рассекая ее и разметывая снег, ударили несколько длинных бронзовых солнечных копий. Он не сразу сообразил, что это орудия в высоких башнях салютуют Новому году, а когда сообразил, то закричал:

– Уррра-а-а!!! – подпрыгивая на месте, как развеселившийся малыш и совершенно не стесняясь этого, потому что то же самое делали кругом и взрослые люди. А потом выхватил из кармана пистолет и выстрелил три раза – ведь и они тоже стреляли. Но… но и это был не конец чуда! Нет, не конец! Чудеса не собирались кончаться!

Из второго вагона – там разом распахнулись две двери – в снег посыпались… мальчишки. Сто, двести, миллион мальчишек! Разве на свете изо всех мальчишек остался не один Володька?! Разве такое может быть?!

Нет. Их был, конечно, не миллион, и даже не сто – десятка два всего-то. Но они явно засиделись в стальном нутре бронепоезда и теперь шумели и мельтешили они за целый миллион мальчишек, а от воплей, свиста, хохота, окриков с ветвей сыпался и сыпался снег. В воздухе замелькали снежки.

– Что за станция?!

– Станция Бя-ря-за-ай, кому надо – выля-за-ай!

– Шапку киньте!

– Долго стоим-то?!

– А где Темка, будите сурка, что ж такое!..

– Ай-яау-у-у! Тут яма под снегом! Руку дайте, упыри!

– Хва кидаться, я не играю, сказал же!

Но Володька увидел и то, как две плоские приземистые башенки на верху вагона развернулись вправо-влево на лес, а в дверях – в обеих – застыли чуть внутри часовые с автоматами наперевес. Пулеметы и часовые молча и грозно подтверждали право на эту временную беспечность. Впрочем, одинаковые серые бекеши мальчишек были туго перетянуты ремнями, на которых висели кобуры и ножи, а некоторые так и не расстались с автоматами, казавшимися просто-напросто их частью. С неожиданной завистью Володька жадно разглядывал их одежду, яркие нарукавные нашивки (такие же, как герб на броне поезда), оружие, то, как они ходят, бегают, весело переговариваются друг с другом – и ничего и никого не боятся.

Этого не могло быть. Не могло быть этого в мире мерзлых трупов и вечного снега под бурым плющащим небом. Но это было. И слово «Россия», забытое, не значащее ничего уже в той, довоенной жизни. И эти люди на станции. И эти мальчишки около броневагона. А один из них – круглолицый, не очень высокий, – стоя на откидной подножке, вдруг… запел. На самом деле запел, очень красивым, сильным голосом…

За душой, за пазухой,Встрепенулась раз, другой,Легким звоном под дугойНе дала уснуть…Полетела легкая,С облаками окая,Стрелами, не строкамиВорожила путь…

Если честно, Володька раньше и представить себе не мог, чтобы его ровесник или постарше-помладше сам по доброй воле пел что-то подобное. Это же «народная песня», то есть – отстой полный.

Но… пел же. И более того, ему подпевали. Видимо, песню знали многие и подпевали, подойдя к вагону и глядя на этого… а, солиста!

Как звалась невестою,Да тоской безвестноюЗвезды мерить песней тойУслыхала зов…И на кой сподобиласьБросить все в недобрый час,Да куда там!.. Понеслась!Нет таких оков…[15]

– Ты местный, что ли? – Мальчишки из бронепоезда его, наконец, заметили. Но ему не было обидно, что заметили его не сразу. Что он такого сделал-то, чтобы его замечали эти… люди? Люди ли? Или…

В Бога Володька не верил никогда. В спецшколе был священник, отец Никодим – стогоподобный, с густым басом, он обожал «приводить к Богу заблудшие души» и рапортовать об этом своему начальству. Даже сюжет на телевидении об этом делали. Фактически – хотя Володька не мыслил такими категориями – священник, как и все христианство, паразитировал на отчаявшихся, охваченных ужасом, оторванных от родных корней, готовых в беспросветности схватиться за соломинку в надежде обрести хоть какое-то утешение… Мальчишки поддавались агитации легко, но настоящей веры в этом было столько же, сколько раскаянья – в предсмертной просьбе о помиловании. Да отца Никодима и не интересовала вера подопечных – только число голов паствы. Ну а тех, кто почему-либо отказывался «уверовать», ждали очередные репрессии со стороны начальства школы. Были и такие, хоть и единицы, и причины неверия у них оказывались самые разные.

Володька в число паствы не попал – просто не успел. Но о Боге он думал. От ужаса, от отчаяния… И тогда, в спецшколе, пришел к выводу, что Бога или нет (или есть, но ему плевать на людей, а это ведь все равно что нет) – или что он садист. Дальнейшее только укрепило в нем эту странную жутковатую веру.

И теперь эта вера дала трещину. Но тоже очень странную. Никак не связанную с отцом Никодимом и его гулким басом, произносящим полупонятные чужие слова.