Бомба из прошлого - Джеральд Сеймур

Ближе к вечеру русские собрались отдельно и позвали Самуила. Он встал, выпустил мою руку, которую держал весь день, и прошел мимо польских евреев, жавшихся к русским.

Они сидели сами по себе; Самуил рядом с Печерским, но говорили с ним другие, не Печерский. Эти люди пробыли в Собиборе меньше других и еще сохранили силы. Они говорили о чем-то, но очень тихо, и я ничего не слышала. Потом я увидела, как Самуил решительно покачал головой, потом повернулся и посмотрел на меня. Русские пожали плечами. Разговор продолжился, но Самуил поднялся и вернулся ко мне.

Я не стала спрашивать, о чем шла речь, и почему он покачал головой, как будто от чего-то отказался. Я положила голову ему на плечо и уснула.

Не знаю, сколько я проспала. Наверно, несколько часов. Я забыла про усталость и голод, не видела снов и проснулась уже после полудня. Шел дождь, с листьев капала вода, и она-то меня и разбудила. Русские собирались уходить и уже строились в колонну. Я знала, что нам нужно идти с ними и стала подниматься, но Самуил не тронулся с места и даже дернул меня за руку, заставив сесть.

Я спросила, почему мы не уходим с ними.

Неподалеку снова пролетел самолет. С запада донеслись звуки выстрелов. Русские растворились в лесу.

Я спросила, почему мы не с ними. Он ответил — громко, чтобы все слышали, — что они пошли за продуктами, что им, крепким и здоровым, раздобыть пищу будет легче. Минут через десять он помог мне подняться, а еще через пару минут мы как-то незаметно отделились от остальных.

Почему?

Самуил повел меня на запад. Буг лежал на востоке, и русские ушли туда же, но он пошел в гущу леса, в направлении, как мне казалось, лагеря. Через какое-то время мы увидели конный патруль; немцы сидели на крепких, красивых лошадях с автоматами наготове. Мы замерли за сосной. Какой-то человек выбежал на просеку, увидел немцев и побежал. Я услышала выстрелы, потом смех.

Почему?

Самуил объяснил, что Печерский пошел не за продуктами, и что деньги собирал не для того, чтобы купить у крестьян еду, а только для отвода глаз. Печерский сомневался, что большая группа сумеет перебраться через реку, что прорваться легче небольшим, сплоченным отрядом. Он взял на себя ответственность только за своих русских товарищей.

Я спросила Самуила, почему он не пошел с ними.

Он начал отвечать, сбился, а потом вдруг покраснел. Он мог бы уйти. Его, конечно же, взяли бы. Его, но не меня. Ему сказали, что стоит только сделать исключение для кого-то одного, как причины для исключения появятся у всех. Было решено, что с Печерским пойдут только те, кто был с ним с самого начала.

Я снова спросила, почему он не пошел с ними, не воспользовался своим шансом.

Самуил залился краской. «Я отказался бросить тебя. Сказал, что останусь с тобой. Но они ответили, что не станут менять свое решение».

Я обрела любовь. А еще я знала, что если бы оказалась на его месте, то солгала бы и сделала все, чтобы выжить.

Это была любовь. Мы ушли глубже в лес. Мы были вместе, вдвоем. Самолет не появлялся. Выстрелов больше не слышалось. Мы уходили все дальше.

Кэррик молчал. Ройвен взял его за руку, и в его голосе зазвучали нотки давней, затаенной злобы.

— Я никому ничего не должен, ничем никому не обязан и ни перед кем не несу никакой ответственности. Да, любовь была, но ее окружало предательство. Эти люди из прошлого и настоящего — чтоб им гореть в аду — ничего для меня не значат. После того, что произошло здесь, после всей произнесенной здесь лжи, я ничем никому не обязан.

— Думаю, что понимаю вас, сэр.

Пробившие кроны лучи пролили золото на прошлогоднюю листву. Кэррику казалось, что он видит их, юношу и девушку, видит начатый ими след, протянутую ими нить. История этого места и рожденные ею образы потрясли и захватили, как потряс и захватил человек, который привел его сюда. Человек почти маниакальной одержимости и силы. Те двое, девушка и юноша, навсегда остались с ним.

Я ничем никому не обязан. Слова эти звенели у него в голове. Вверху весело щебетали птицы, но их перекличка оборвалась вдруг, когда вдалеке завыла бензопила. Он переступил невидимую грань, ту грань, за которой остались мораль и нравственность, и они просто перестали существовать для него. Теперь он шел за Ройвеном Вайсбергом.

Лоусон приоткрыл глаз.

— Эта штука еще работает? — спросил Стрелок.

— Что за вопрос? Конечно, работает, — ответил Багси. — Сигнал хороший, четкий.

— И что он делает, наш «объект»?

— Ничего не делает.

— Как это?

— Он ничего не делает, потому что не перемещается. Находится у озера, к юго-западу от Окунинки, примерно в километре от деревни. Прибор регистрирует перемещение на расстояние свыше десяти метров, но пока никаких изменений не отмечено. Может, он спит.

— Не самое подходящее место. — Стрелок пожал плечами.

Лоусон выпрямил спину, вытянул ноги и негромко откашлялся.

— Стрелок, садитесь с Багси в машину — пожалуйста, друг мой, — и поезжайте во Влодаву. Круассанов там, возможно, и нет, но какие-нибудь булочки и сыр найдутся. Может быть, пакет яблок. Кофе. Про туалетную бумагу не забудьте. И носки. Предлагаю поехать через Окунинку. И не задерживайтесь.

Стрелок вышел из микроавтобуса, Багси вылез за ним. Дэвиса и девушку удалили из легковушки — первый спал на передних сиденьях, вторая — на задних, и машина выехала со стоянки. Лоусон знал, что может положиться на Стрелка, и ставил его выше всех прочих. В памяти всплыла одна из любимых фраз Клипера Рида. В особо тяжелые моменты — агент не явился на встречу или появился вдруг «хвост» — он говорил: «Похоже, Кристофер, надо поджаться, чтоб не обделаться, а?»

Он не стал ни с кем делиться своими соображениями и постарался скрыть усилившееся беспокойство. Время истекало, уходило сквозь пальцы. Все могло случиться очень скоро, а ситуация выходила из-под контроля.

Ворон смотрел прямо перед собой, не испытывая ни малейшего желания разговаривать, отвечать на вопросы.

— Разве они уже не должны были приехать? — Мужчина из второй машины открыл дверцу и, не спрашивая разрешения, сел рядом. Он уже несколько раз посмотрел на часы и в третий раз задал один и тот же вопрос. Сначала Ворон просто пожал плечами, как будто это могло сойти за ответ. Потом развел руками.

Теперь он сказал:

— Возможно, задержка.

— Какая задержка? — Голос сорвался на визгливую нотку, выдавая страх и тревогу. — Какая может быть задержка?

Проблем у Ворона хватало. Едва ли не самую большую представляли собой новички, специалисты в нужной области, не имеющие никакого практического опыта и крайне досадные. Мальчишки, не нюхавшие пороха и никогда не бывавшие на передовой, действовали на нервы, испытывали терпение и доводили порой до белого каления. Им хотелось болтать, они хотели слишком много знать и не понимали, что являются лишь винтиками в большой и сложной машине.

— Задержка может быть связана с доставкой или передачей груза. Причин достаточно.

— И долго мы собираемся здесь сидеть? Я не привык спать в машине. Я проголодался. Сколько еще?

Но и игнорировать их было нельзя — нарвавшись на грубость, они обиженно замолкали, замыкались, дулись. Любителей со стороны, людей вне проверенного круга посвященных, приходилось приглашать нередко — машина может остановиться без нужного «винтика». Перевод огромной суммы — десять миллионов долларов — зависел от того, какое заключение даст этот перепуганный болтливый идиот, подтвердит ли он, что доставленное устройство содержит некий сердечник сферической формы и размером со средний апельсин, другими словами, есть ли в нем ружейный плутоний. Ворон такое заключение дать не мог. Не могли его дать ни люди, организовавшие его путешествие, ни те, кто примет устройство в грузовом порту Гамбурга и отправят дальше, ни те, кто доставит его к месту назначения и передаст тем, кто пройдет последние метры и осуществит подрыв. Никто не мог гарантировать, что нанесенный урон оправдает расходы, те самые десять миллионов долларов. В Афганистане, где Ворон сражался с русскими и получил изменившее голос ранение в горло, таких мальчишек было немало. Они тоже много болтали и лезли в друзья. Теперь их кости белеют на склонах гор, где их поливают дожди, где с ними играют ветры. Многие погибли потому, что не умели терпеть, выносить молчание; выживали в той войне крепкие, закаленные, немногословные.

Ворон ничем не выразил ни раздражения, ни презрения.

— Будем ждать сегодняшний день и вечер. Если случилась задержка, но груз пришел, мне позвонят, и тогда будем ждать еще, пока его не привезут сюда. Если не позвонят, значит, сделка сорвалась. Продукты я попозже привезу. Я тебя не знаю, но считаю другом. И ты должен знать, что надо мной есть старшие, и им известно твое имя, известно, какие жертвы ты принес и какую преданность явил. О тебе отзываются с уважением.