Предвестники табора - Евгений Москвин

Я не знал ответа на этот вопрос, однако впервые ясно сказал себе: я должен узнать, — во что бы то ни стало. Выходит, мне следовало поговорить об этом с Мишкой? Да, пожалуй; как бы трудно это ни было.

Тут я почувствовал настоящую досаду и неприязнь к нему — за то, что он до сих пор не сделал ни единого намека — о нашем прошлом; ни речью, ни мимикой, ни взглядом — так словно бы и не помнил ни о чем. „Он, конечно, очень талантливо прячет в себе. Не подает виду — и так естественно у него это получается. Может, это и правильно“.

Я, однако, был абсолютно уверен, что рано или поздно Мишка сорвется.

Все это, впрочем, проскользнуло в моей голове секунд за пять.

Я тряхнул головой.

— Ничего. Каретомобиль, ты сказал?

— Да. Местный „Авто***“ закупил эти штуковины в Турции. В Кемере они более всего популярны.

Бросив взгляд на свою руку, я заметил конвульсивно дергающийся мизинец. Я хотел сказать Мишке: „Водителю, наверное, неудобно весь день кататься в этом… белом одеянии“, — но передумал, и после у меня осталось чувство, будто я остерегся дать намек на…

…Предвестников табора.

А потом я опять сказал себе, что это белое одеяние не могло сказать Мишке ровно ничего. „Вот если бы он видел то, что видел я из окна кинотеатра… А может быть и в этом случае у него не возникло бы и толики ассоциации? Но почему? Потому что те люди, катившие белый катафалк, были не слишком-то и похожи или просто для Мишки не много-то значат эти воспоминания, и он уже не то что почти все позабыл, но просто не придает им значения, что, положа руку на сердце, еще хуже. Поэтому-то он и не выказывает теперь никаких намеков…“………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………

Это выглядело настоящим парадом кофеен и ресторанов. Удивительно, насколько сильное и завороженное впечатление полной, совершенной свободы производил этот небольшой переулок (я почувствовал, как клубок мыслей в голове начинает распутываться).

Летние парусиновые шатры „кафе-на-воздухе“ крепились к „головным“ ресторанам — как приставные лестницы в самолетах, — и под каждым шатром дефилировала какая-то свежая, чарующе торжественная жизнь из смеха, жестов и самых разнообразных декораций: стеклянных орхидей и кокосов с ввинченным неоном, потолочных проводов с синими и желтыми светящимися бабочками, небольших ванночек, из которых черпали пунш…

Оранжево-синее пламя на поверхности воздетого коктейля отразилось сначала в наружном стекле первого этажа, затем в нескольких зеркалах позади, и словно бы старалось растопить серебряный холод ресторана.

Проходя мимо шатров, за Мишкой, я увидел блистающий велосипед на штативе.

„Не твой ли это „Орленок“, с которым ты так оригинально помирился пятнадцать лет назад?“.

Тревога.

Нет, конечно, это был не „Орленок“ — современный горный велосипед, выставленный в качестве декорации.

Тревога сменилась удивлением — а потом я почувствовал прежние искры, — мне казалось, я могу прикоснуться к каждой детали и человеку на этом светозарном переулке — стоит только протянуть руку. Под шатрами — случайность каждого движения, расхожесть, — между тем, убери хоть одну составляющую — хоть один предмет или человека — и общая целостность окажется разрушенной.

(Армия белых пиджаков.

Фильм, который я смотрел пятнадцать лет назад, — это была очередная серия „Midnight heat“, — я вспомнил ее, вспомнил зеленое сукно игрового стола и город-государство из фишек, вспомнил саму игру и рулетку, Хадсона и рыжеволосого наркокурьера. Да, тот эпизод, помнится, заворожил детское воображение — и теперь, спустя пятнадцать лет, мне казалось, я в момент проникся им, вычленив самую суть лишь одним-единственным кадром, но испытать я сумел ровно все те чувства, которые мелькали во мне в течение нескольких минут созерцания пятнадцатилетней давности, чувства в сумме и целостности — в одно короткое мгновение настоящего.

И более того, мне показалось, что этот единственный кадр объединил в себе все мое детство — как если бы я, сделавшись частью фильма, оказался последней деталью, объединившей всю киноленту. Хадсон, с которым Стив Слейт сражался подавляющее большинство серий „Midnight heat“, представлялся мне тогда не просто злом, но и тотальным порабощением — там, где присутствует совершенная свобода, найдется и тотальное порабощение, они существуют бок о бок, всегда; и я жаждал разрушить порабощение, но тогда мне этого не удалось: я был не в силах победить Хадсона; сам.

Я проиграл — когда смотрел серию.

Сегодня, снова на короткое мгновение испытав совершенную свободу, я знал, что постепенно обретет форму и тотальное порабощение, — да оно уже, по всей видимости, начало ее обретать — учитывая все то, что я увидел по приезде.

(То, что я увидел в телевизоре, когда Мишка говорил по телефону? И Предвестники табора?

Мне предстоит бороться.

И на сей раз, я должен победить — уничтожив порабощение).

— Обратил внимание? — Мишка качнул головой.

— …Что?..

— На велосипед. Обратил внимание?

— А-а… — я принялся кивать, — да, да…

— Меня часто спрашивают об этом велосипеде. А на самом деле, почти всегда. Хозяин ресторана участник нескольких крупных велогонок.

— Ты говоришь, как опытный экскурсовод, воздающий должное спонсору.

— Верно, все-таки не очень опытный — мне следовало подождать, пока ты действительно спросишь.

Мы рассмеялись. (Я смеялся принужденно).

— Но если серьезно, мне и впрямь частенько приходится быть гидом.

— Чем ты вообще здесь занимаешься, Миш? — я изменил своему решению не задавать прямых вопросов; в то же время, я спросил совершенно невзначай, равнодушно и едва ли не насмешливо.

Мишка, однако, не обратил на мою интонацию никакого внимания (да и на вопрос тоже) — блаженная улыбка на его лице поминутно возвращалась, и даже брови стали оживленно подергиваться. Видно, он был настолько охвачен этим своим странным удовольствием, что совершенно потерял способность реагировать на равнодушие.

Вся идиллия стекла и света, предметов и движений насквозь продувалась морским бризом, который, похоже, действовал на людей как веселящий газ, как наркотик, и полукружные края шатров то и дело вспархивали в такт радужно-гибкой воде, бившей из декоративных фонтанов.

В гуще людей зажегся бенгальский огонь, — метрах в пяти-шести от меня, — но я тотчас почувствовал характерный запах.

И еще я отчетливо разобрал несколько слов:

— …сегодня будет салют, слыхали?..

Сегодня будет салют? В детстве я обожал салюты, однако не стал расспрашивать Мишку — меня что-то удерживало (не то, что я хотел услышать от него ответ на свой предыдущий вопрос, — нет, думаю, меня не располагало это его странное удовольствие).

— …в честь мэра, — расслышал я, между тем, и окончание случайной фразы.

Я снова вернулся мыслями к странному случаю с телевизором в доме, затем то, какое впечатление производил на меня Мишка, разговаривая по телефону, затем каретомобиль на улице и просторное белое одеяние водителя, затем, затем, затем… я понял, что смиряюсь — понемногу (во всяком случае, я мог теперь противопоставить всему этому хоть какую-то прохладу души; почему? меня успокоили искры свободы?)… ……………………………………………………

……………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………

Мы сели в самом конце переулка под красный угловой шатер, в баре, оформленном на манер пожарной станции: на первом этаже машина с каланчой и скопление настенных баллонов — их было больше раз в пять, чем того требовали правила безопасности; сам шатер стоял на красных вертикальных лестницах.

Шум моря слышался здесь особенно сильно, и первые минуты разговора мне приходилось даже чуть повышать голос — во время очередной волны — скорее, конечно, инстинктивно, нежели по необходимости.

Потом я привык.

— Впечатляет?

Я взглянул на Мишку; и понял, что он спрашивает о баре. Тут Мишка объяснил мне, что его теща владеет в К*** парой-тройкой кофеен и баров; и одним рестораном.

— На этом переулке нам принадлежит только один бар — этот, — присовокупил Мишка.

Я улыбнулся.

— Поэтому-то ты и работаешь „гидом в переносном смысле“? Ты имел в виду завлекание новых посетителей? Туристов?

— Почему бы и нет, если это какая-то известная персона.

— А здесь такие попадаются?

— Ну конечно. Например, ты, — без тени смущения, Мишка указал на меня ладонью.

В глазах его светилась улыбка и, я это почувствовал, неподдельное уважение, а вот краешки губ растянулись совсем чуть. (Так улыбается учитель своему бывшему ученику, который стал знаменитостью; сам же учитель остановился в своей жизни в нескольких шагах от славы).