Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

рода выступлений вождя, официальных заявлений и деятельности всяческих «общественных организаций» сторонников мира (типа Советского Комитета защиты мира, Всемирного Совета мира и т. п.), которые действовали в качестве советской «мягкой силы», до выступлений советской печати в диапазоне от написанных казенным языком передовых статей «Правды», патетических речей Ильи Эренбурга и гневных филиппик Леонида Леонова до злых карикатур Кукрыниксов и Бориса Ефимова, саркастических басен Сергея Михалкова и Самуила Маршака, сатирических фельетонов Давида Заславского, гротескных скетчей Владимира Дыховичного и Мориса Слободского, едких сатирических пьес, стихов, памфлетов.

Интерес к этой продукции тем более понятен, что первое десятилетие холодной войны было формативным не только для всего последующего внешнеполитического курса СССР, но и для самой советской нации, поскольку именно тогда был создан новый образ врага в лице США[481]. Никогда до этого Америка не занимала такого места в советской демонологии. Именно в эти годы в культурно-политический код советской нации был введен один из основных компонентов ее негативной идентичности — антиамериканизм, переживший не только сталинизм, но и советский режим, и легший в основание постсоветской российской идентичности.

Производство внешнеполитической «сатиры сверху» адресовалось прежде всего внутренней аудитории, которая должна была получить из этой продукции не столько информацию или интерпретацию тех или иных событий, сколько чувство собственной полноценности и подтверждение могущества. Позиция осмеяния — априори позиция силы. Будучи важнейшим элементом культуры ресентимента, доминировавшей в советской политической культуре, осмеяние врага становится мощным инструментом массажа национального Эго. И поскольку тексты эти были предельно токсичны (в них безраздельно царили, как мы видели, презрительный, издевательский смех и цинизм) и использовали сильнодействующие средства комического (острая сатира, сарказм, гротеск), ощущение могущества перерастало в национальную спесь, ставшую важным элементом советского национального строительства.

Так «сатира сверху» начинает симулировать «сатиру снизу». В репертуаре холодной войны последняя занимала место своеобразной «народной дипломатии». Хотя в ее основе всегда лежало повествование от лица советского субъекта (который этим нарративом и формировался), ее стилевой диапазон был довольно широк: от троллинга, выдержанного в обычной саркастической манере, до двойной стилизации — симуляции сказа, который сам являлся стилизацией разговорной речи.

В качестве примера нарратива первого типа можно привести стихотворение Константина Симонова «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне», построенное как рассказ о выступлении главного сталинского поэта Азербайджана в британском парламенте. Парламентский визит в Великобританию описывается Симоновым с нескрываемым сарказмом: сталинским поэтам-депутатам пришлось «выслушать бесплатно там / Сто пять речей на тему / О том, как в тысяча… бог память / дай, в каком… / Здесь голову у короля срубили. / О том, как триста лет потом / Всё о свободе принимали билли / И стали до того свободными, / Какими видим их сегодня мы, / Свободными до умиления / И их самих, и населения. / Мы это ровно месяц слушали, / Три раза в день в антрактах кушали / И терпеливо — делать нечего — / Вновь слушали с утра до вечера». Наконец, когда поэтам надоело выслушивать «с улыбкой вежливую ложь», и когда не хватило им «терпения двужильного», Самед Вургун, подстрекаемый другими советскими делегатами («Скажи им пару слов, Самед, / Испорти им, чертям, обед!») решил выступить с речью.

«И вот поднялся сын Баку / Над хрусталем и фраками, / Над синими во всю щеку / Подагр фамильных знаками, / Над лордами, над гордыми / И Киплингом воспетыми, / В воротнички продетыми / Стареющими мордами, / Над старыми бутылками, / Над красными затылками, / Над белыми загривками / Полковников из Индии». Этот парад карикатурных уродцев не столько оттеняет пафос скандальной речи поэта-депутата, сколько усиливает его сарказм: Вургун говорит о родном Азербайджане как о «свободной стране», входящей в «Советскую державу» — «Союз истинных друзей». Но занят он не столько рассказом о ней, сколько обличением империализма хозяев: «И хоть лежит моя страна / Над нефтью благодатною, / Из всех таких на мир одна / Она не подмандатная, / Вам под ноги не брошенная, / В ваш Сити не заложенная, / Из Дувра пароходами / Дотла не разворованная, / Индийскими свободами / В насмешку не дарованная, / Страна, действительно, моя / Давно вам бесполезная, / По долгу вежливости я / В чем вам и соболезную».

Реакция слушателей, как описывает ее Симонов, также должна вызвать в читателе чувство превосходства, поскольку выдает бессилие врагов (а описываются они именно как враги): на их лицах «сначала был испуг, / Безмолвный вопль: „В полицию!“ / Потом они пошли густым / Румянцем, вздувшим жилы, / Как будто этой речью к ним / Горчичник приложило. / Им бы не слушать этот спич, / Им палец бы к курку! / Им свой индийский взвить бы бич / Над этим — из Баку! / Плясать бы на его спине, / Хрустеть его костями, / А не сидеть здесь наравне / Со мной и с ним, с гостями, / Сидеть и слушать его речь / В бессилье идиотском, / Сидеть и знать: уже не сжечь, / В петле не сжать, живьем не съесть, / Не расстрелять, как Двадцать шесть / В песках за Красноводском…» Последнее — отсылка к двадцати шести бакинским комиссарам — расставляет все на свои места. Трудно найти лучшее описание коллапса дипломатии: если обе стороны настолько (буквально — смертельно) ненавидят друг друга, зачем они вообще встречаются, обмениваясь какими-то парламентскими делегациями и речами? Не затем же приехала советская делегация в Лондон, чтобы целый месяц «три раза в день в антрактах кушать», а затем испортить щедрым хозяевам обед.

Этот политический троллинг, издевательская насмешка рассчитаны на то, чтобы поддерживать в читателях чувство собственного превосходства. Остается вопросом, каким виделся авторам (и этой культуре в целом) моделируемый сталинский субъект (читатель), которому требовалась такая сатира для того, чтобы чувствовать свою полноценность. Каков моральный и интеллектуальный профиль субъекта, самоутверждение которого основано на демонстративном унижении и оскорблении Другого, тем более когда этот Другой выступает в роли щедрого хозяина. Вопрос этот снимается путем придания этой сатире высшей легитимности — чтобы читатель почувствовал всю правоту азербайджанского поэта, Симонов вводит в финале смеющегося вместе с поэтом и читателем Отца: «Стоит мой друг над стаей волчьей, / Союзом братских рук храним, / Не слыша, как сам Сталин молча / Во время речи встал за ним. / Встал, и стоит, и улыбается — / Речь, очевидно, ему нравится».

Поэт говорит здесь от имени коллективного сталинского субъекта — «советского Народа» («— Сэр