На грани риска - Виталий Волович

– А температуру не мерил?

– Иван предлагал, да я чего-то не решился. А вдруг высокая!

– Тогда держи. - Я протянул градусник.

Через десять минут он вытащил его из подмышки и спросил:

– Сколько?

– Тридцать восемь и три.

– Фу, черт, - выругался Гурий и снова закашлялся.

Я надел белый халат (это всегда производит впечатление на пациентов, тем более на полюсе) и достал из кармана фонендоскоп.

– Дыши. Еще глубже. Хорошо. Теперь послушаем под лопаткой. - Вероятно, я непроизвольно подражал манере вести осмотр детским врачам, вносящим в эту настораживающую процедуру элемент успокоения.

В легких у Яковлева хрипело и свистело на все лады. И справа под лопаткой я обнаружил небольшой участок, издававший при перкуссии тупой звук.

– Ну вот и все, - сказал я. - Бронхит. Полежишь, поглотаешь сульфазол, сделаю, на худой конец, пару уколов пенициллина, и через недельку будешь здоров.

– Ну, слава богу, - сказал Яковлев, облегченно вздохнув. - Я уже решил, что воспаление легких.

Вскоре Гурий, облепленный банками, уже подшучивал, что он первый в мире человек, которому поставили банки на восьмидесятом градусе северной широты.

Напоив больного чаем с сушеной малиной и дав снотворное, я пошел к Сомову.

– Как дела у Гурия? - спросил Михаил Михайлович.

– Неважно. Думаю, у него правостороннее воспаление легких.

– Да ну, - высунулся из мешка Никитин. - Вот не повезло человеку.

– Ничего. Вылечим, - сказал я уверенно. - Гурий - мужик крепкий. Лишь бы торошения не было. С пневмонией по морозу не больно побегаешь.

– Вот этого я и боюсь, - сказал, вздохнув, Сомов. - Что-то не нравится мне ледовая обстановка. Как бы не начались подвижки.

– Да и не вовремя Яковлев захворал, - сказал Никитин. - У них по плану восемь сроков. Как бы от такой нагрузки и Петров не свалился.

Я возвращаюсь в свою палатку. Яркое сияние озаряет мрак полярной ночи. Огненные смерчи носятся по небосводу. Они то свиваются в кольца, подобно гигантским змеям, то цветными метеорами пересекают небо. Вот словно ураган подхватил зеленое облако, завертел и, швырнув в зенит, рассыпал серебристой пылью.

30 января

Последние дни января погода крайне неустойчива. Часто, и почти всегда неожиданно, налетает пурга. Ее сменяет затишье, и на небе загораются золотистые шляпки звезд. На востоке на короткое время появляются нежные краски зари. Ее мягкие розовые тона плавно переходят в синеву предрассветного неба. Но это лишь первые мазки солнца на синем холсте ночного неба.

Однако природа не дает нам передышки, и снова стрелка барометра угрожающе ползет вниз.

Целый день я кручусь между камбузом и палаткой гляциологов. Здоровье Гурия пошло на поправку. У него появился аппетит (а это самый лучший признак выздоровления), и он с удовольствием уплетает бульон и антрекоты, которые я готовлю по персональному заказу.

Бедный Ваня. За эти дни он совершенно измотался. Все восемь сроков ему приходится делать в одиночку. Он похудел, осунулся, под глазами черные тени, но неизменно отказывается от предлагаемой помощи, повторяя: "Не беспокойтесь. Не помру. У вас и без меня хлопот достаточно".

Превратившись в очередной раз из доктора в повара, я принялся разделывать оттаявшую рыбу, приплясывая на обледенелом полу, чтобы согреть ноги. Из репродуктора неслась бравурная джазовая музыка, скрашивая мое существование. Вдруг радио замолкло, и в наступившей тишине я отчетливо услышал странный скрип и скрежет, словно кто-то неподалеку растаскивал бочки. Торосит!

Выскочив из кают-компании, я налетел в темноте на Щетинина. "Слышишь, сказал он, - как корежит?"

Шум усилился, превратившись в непрерывное бу-бу-бу-бу.

– Пошли поглядим, - сказал Щетинин, зажег фонарь, и мы вместе двинулись по направлению звуков.

Вот что-то грохнуло, застонало и замерло. Льдина под нами вздрогнула от тяжелого удара. Пройдя еще метров сто - сто пятьдесят, мы остановились перед неширокой трещиной. Щетинин поднял фонарь, и яркий луч света выхватил из темноты беспорядочную груду шевелящихся, словно живых, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Придавленный его тяжестью, край льдины треснул, а за нашей спиной пробежала тонкая извивающаяся черная полоска, отчетливо видная на белом фоне снега. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющееся разводье.

Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Все население станции спешило к месту происшествия.

– Ну вот, все говорили прочная, прочная, - сказал Курко, - и сглазили.

Но взлетная полоса не пострадала. Всю ночь по двое мы навещали опасный участок. Подвижки к утру прекратились, и лед замер.

Кончилось топливо. Камелек пыхнул в последний раз и погас. Остывший, закопченный, он стоял сиротливо в углу, напоминая о счастливых вечерах. Мороз снова разукрасил брезенты замысловатыми пушистыми узорами. Клеенка покрылась льдом. Холодно и неуютно. Лишь щенятам все ни по чем. Повзрослевшие, прозревшие, они шумной компанией обследуют незнакомый, диковинный мир. Скоро их неуемная страсть к познанию становится невыносимой. То исчезает унт, оказывающийся после долгих поисков за ящиками с медикаментами, то Дмитриев, кляня все на свете, ищет по всей палатке шапку, обнаруживая ее в ведре с водой.

31 января

Вот и кончается январь. Самый долгий, самый суровый месяц полярной зимы. Согласно календарю, продолжительность сумерек должна быть не менее трех-четырех часов. Но погода стоит пасмурная, и сквозь плотную завесу туч не пробиться ни единому знаку приближающегося дня.

Вечером подвижки льдов возобновились. Палатка часто вздрагивает от толчков. Одетые, с аварийными рюкзаками наготове, мы расселись на кроватях в ожидании.

Выдержит ли наша льдина сжатие соседних полей? Устоит ли перед натиском миллиардов тонн льда, напирающих со всех сторон? Какая судьба ждет наш лагерь? Наконец все затихло. Только время от времени, тяжело ухнув, где-то обрушивается ледяная глыба. Обрывки туч медленно проплывают по небу, окрашенному бледными полосами рассвета. Мы спешим посмотреть на следы ночной атаки. Перепрыгивая с льдины на льдину, забираемся на гребень высокой гряды торосов. Всюду, куда хватает глаз, виднелся перемолотый лед. Местами ледяные глыбы, ровные, как стол, образовали огромные надгробья, окруженные серпантином черных трещин.

Я взглянул туда, куда указывал рукой Гурий. За аэродромом простиралось широкое пространство чистой воды. Черной, пугающе неподвижной. Только сейчас, кажется, я с поражающей ясностью понял, сколь эфемерным было ощущение надежности окружающего нас белого пространства, казавшегося обыкновенной заснеженной равниной. Только сейчас я впервые ощутил хрупкость ледяного поля, представляющего собой всего-навсего кусок замерзшей воды, под которым лежит океанская бездна.