На грани риска - Виталий Волович

Между нынешней кают-компанией и бывшей протоптана широкая тропа, которую не может замести ни одна пурга. Старая КАПШ-2 давно превращена в продовольственный склад, и ее не спутать ни с какой другой палаткой, столь много вокруг набросано ящиков, бочек, пустых газовых баллонов.

Ветер усилился. Закружила поземка. Но пурга, снег, мороз - все это стало такой неотъемлемой частью нашей жизни, что кажется, иначе и быть не может. И как бы ни лютовал мороз, как бы ни бесновалась пурга, метеорологи все равно точно в срок отправятся к своей метеобудке, ледоисследователи, проклиная погоду, потащатся, закрываясь от ветра, на дальнюю площадку снимать показания с электротермометров, гидрологи будут мокнуть у лунок, а Миляев топтаться у теодолита, определяя очередные координаты.

4 февраля

– Наконец-то потеплело, - сказал Гудкович, зашифровывая по кодовой таблице данные погоды для передачи на материк, - двадцать градусов.

– Вот так на свете все относительно, - философски заметил я, протирая хирургические инструменты куском мягкой фланели. - Скажем, ты в Ленинграде или в Москве. Сегодня на улице мороз двадцать градусов - наверняка посетуют на холод. А у нас двадцать - так прямо Сочи.

Зяма ушел с метеосводкой к радистам, а я начал было смазывать инструменты вазелином, как вдруг послышался подозрительный скрип и палатку резко встряхнуло. Я выбрался быстро наружу

– На помощь! Полундра! - раздался чей-то крик, и у входа в геофизическую палатку возникла, словно привидение, фигура Миляев, это был он, размахивая руками, прокричал что-то непонятное и снова исчез в отверстии тамбура.

Я был уже совсем рядом с палаткой геофизиков, когда льдину тряхнуло и по сугробу передо мной пробежала тонкая извилистая трещина. Она проскользнула под тамбур, и он скособочился, грозя каждую секунду обрушиться Не задумываясь, я втиснулся в тамбур. Навстречу из палатки вынырнул Миляев в одном нижнем белье, в унтах на босу ногу и сбившемся на затылок треухе

– На, держи, только поаккуратней! - Он сунул мне в руки коробку с хронометром и вдруг заорал не своим голосом: - Берегись!!

Я отпрыгнул назад, едва не угодив в разводье, и в то же мгновение ледяной свод тамбура рухнул с глухим уханьем. К счастью, обломки тамбура образовали прочный мостик через трещину, ширина которой достигла метра, и подоспевшие на помощь Гудкович с Дмитриевым без труда помогли вынести из палатки все имущество. Лишь теперь, когда первая опасность миновала, Миляев, которого "полундра" застала спящим в спальном мешке, вспомнил, что одет "не по сезону", и, схватив в охапку одежду, помчался отогреваться к соседям.

– Ну, слава богу, кажется, все утихло, - сказал Дмитриев, пытаясь закурить на ветру.

– Вероятно... - начал Зяма, но тяжелый гул, раздавшийся за нашей спиной, прервал его на полуслове.

Мы мгновенно повернулись. Трах, трах - с сухим треском, словно спички, сломались одна за другой радиомачты. Крах, бу-бух - переломилась толстенная балка ветряка, и двигатель тяжело ухнул на снег; И вдруг мы с ужасом увидели, как между радиостанцией и гидрологической палаткой появилась, быстро расширяясь на глазах, трещина. На ее пути оказалась палатка с геофизическим оборудованием, и брезент с сухим треском разорвался пополам.

– Гравиметр! - завопил Миляев и кинулся к палатке. За ним поспешил Гудкович. Они подоспели вовремя. Еще секунда, бесценный прибор соскользнул бы в воду, и поминай как звали. Гравиметр перенесли к гляциологам, но ледяное поле стало расползаться по швам. Лагерь превратился в растревоженный муравейник. Мы метались из стороны в сторону, перетаскивая имущество с места на место. Но то там то тут возникали все новые трещины, и мы снова оттаскивали от их края бочки, баллоны с газом, ящики с продовольствием.

Сумерки сгустились. Запуржило. Черная вода в извивах трещин подернулась салом. Усилился снегопад.

Поужинали наспех, но часов в десять вечера "на огонек" заглянули сначала Миляев, за ним Яковлев с Петровым. Мы расселись на ящиках и, попивая "чифир", обменивались впечатлениями о сегодняшних событиях.

– Я только добрался до площадки, - начал Гурий, - залез в палатку, только присел у гальванометра, вдруг как толкнет меня что-то. Гляжу, подо мной льдина разъезжается. Футляр с психрометром бултых в воду, за ним аккумулятор. И ведь трещина прошла точно у самого входа. Да широкая, и глубиной метра полтора. Упадешь - не выберешься. Первая мысль у меня спасти гальванометр. Схватил я его и в дальний угол палатки. Вытащил нож, хотел брезент распороть. Вдруг что-то затрещало, и брезент сам лопнул. Я выскочил наружу, гляжу, по ту сторону трещины Алексеич в одном белье и с треногой от теодолита в руках.

– Да, натерпелся я сегодня страху, - сказал Миляев. - Только задремал, вдруг что-то как грохнет. Меня так и выдуло из спального мешка. Гляжу, у входа - трещина - и прямо к астрономической площадке идет. Теодолит накренился. Вот-вот в воду шлепнется. Я его успел оттянуть. Чувствую, ноги холодит. Мама родная, так ведь я босиком на снегу стою. Кинулся обратно в палатку. Только успел ноги в унты всунуть, опять как толкнет. Я хвать хронометр и ходу. А тут доктор, к счастью, подоспел.

– Это, конечно, хорошо, что доктор подоспел, - сказал задумчиво Иван Петров, - но теперь мы оказались словно на вершине узкого ледяного клина. Мы вот с Гурием Николаевичем смотрели. По бокам два таких ледяных массива. Стоит им только поднажать, и хана нашей льдине.

– Зато хоть потеплело, - заметил Зяма. - Подумать только - всего восемнадцать градусов.

Вот и кончилась наша относительно мирная жизнь. Какие еще каверзы преподнесет нам февраль?

Время от времени с уханьем обваливается где-то в воду подмытый волной снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией плывет ночь, и только дрожащий зеленоватый луч северного сияния равнодушно скользит по горизонту.

Вахтенный журнал, основательно потолстевший и "постаревший", всегда лежит на ящике в кают-компании. Я время от времени заглядываю в него. То надо вписать очередные координаты нашей льдины, то переписать температуру воздуха, то сверить точность своих дневниковых записей. Вахтенные методично заполняют страницу за страницей, отмечая погоду, состояние льда, болезни жителей, изобретения Комарова, дни рождения - в общем, любые, даже самые малозначительные на посторонний взгляд события, происшедшие на станции за время дежурства. Иногда записи бывают до предела лаконичными: температура воздуха, пурга (или штиль), широта, долгота, роспись. Но порой вахтенного охватывает лирическое настроение, и тогда в журнале появляются такие, например, записи, как сделал Ваня Петров 23 декабря: "Тишина. Бескрайние снежные просторы освещены мягким светом луны. Красок не много, преобладают снежно-белые, но лунные тени придают им множество оттенков и создают картину поистине чудесную и величественную".