Архив еврейской истории. Том 12 - Коллектив авторов

как «издатель одной публикации в помощь пострадавших евреев»[881]. В отличие от Моода, Чертков сделал в своем предисловии одно вынужденное уточнение:

Мне нужно лишь упомянуть, что версия сказок, которую мы сейчас предлагаем читателям, содержит самые последние исправления и вставки Толстого, переданные им непосредственно нам, и некоторые из них не были переданы издателям других изданий на английском и иностранных языках из-за нехватки времени[882].

Это пояснение касалось в основном сказки о царе Асархадоне. Однако Чертков не стал вдаваться в детали. В конечном итоге в Лондоне не были опубликованы сказки на русском языке, как планировал Чертков. Возможно, он отказался от этой идеи потому, что ему показалось рискованным публиковать на русском текст сказки о царе Асархадоне, который, как он прекрасно знал, не принадлежал целиком Толстому и не соответствовал опубликованному в «Посреднике»[883]. А может, он уже не видел необходимости в этой публикации, как сам пишет в примечаниях к неизданной переписке с Толстым[884].

Последним в Варшаве в феврале 1904 года вышел сборник на идише. «Книга, вследствие цензурных препятствий, вышла с большим опозданием», – написал Шолом-Алейхем Толстому[885]. В ней были напечатаны все три сказки Толстого, включая и «Труд, смерть и болезнь», а также письмо Толстого «Рабиновичу» от 25 августа 1903 года[886]. А вот в московском издании 1903 года третья сказка не могла быть опубликована. Однако в 1904 году Чертков выпустил ее по-русски в Лондоне приложением к своему журналу «Свободное слово»[887].

Шолом-Алейхем отправил копию сборника на идише Черткову:

10/23. II1904

Многоуважаемый

В. Чертков!

Посылаю Вам 1 экземпляр] нашего «Сборника» (еврейского) и покорнейше прошу Вас доставить его г-ну Рапопорту[888]в Лондоне для отзыва, т[ак] к[ак] я под рукой в данный момент не имею его адреса.

Вместе с сим сообщаю Вам, что в свое время я получил Ваше издание «Сказок», которое, конечно, куда изящнее нашего русско-еврейского. Ну, да ведь Россия не Англия, а Варшава не Лондон. О пересылке книги прошу уведомить меня*.

Какая судьба постигла Ваше издание? Разошлось ли оно, как это желательно было нам всем?

Из Парижа я получил от кого-то в закрытом конверте 400 франков, но без всякого письма. Не по Вашему ли это распоряжению?

Жду вашего ответа и остаюсь с глубочайшим почтением

С.Рабинович

*Вы легко можете себе представить, какие мы имели препятствия, когда книга могла выйти только теперь, в разгар грянувшей войны. Но мы книгу издали – и она разойдется![889]

Кто мог отправить эти 400 франков? Возможно, речь шла об инициативе Бинштока, или же за этим снова стоял Чертков? Есть основания полагать, что деньги действительно выслал Биншток, поскольку в его письме Черткову упоминалась именно об этой сумме, которую, по его расчетам, он мог собрать[890]. Сборник на идише имел большой успех. Моод отправил Рабиновичу еще денег, добыв их в Resurrection Fund – фонде, созданном для помощи духоборам[891]. И Шольц отправил Шолом-Алейхему свою книжку[892].

Шолом-Алейхем отправил копию сборника и Толстому «как выражение искренней благодарности от еврейской читающей публики, от издателей и переводчика вашего»[893]. Три сказки напечатаны на страницах 19–33, и книга эта до сих пор хранится в библиотеке Ясной Поляны[894]. Толстой ему не ответил.

Со временем история перевода этих трех сказок приняла эпический размах. В первом номере «Вегетарианского обозрения» за 1911 год, посвященном памяти Толстого, было напечатано и открытое письмо Шолом-Алейхема Иосифу Перперу, основателю и главному редактору журнала. В нем писатель упоминает об их давнем и недолгом эпистолярном общении и выражает свое сожаление о том, что, ни разу не встретившись с Толстым, не имел возможности рассказать ему лично о страданиях евреев[895]. Но письмо это передает целую гамму чувств, которые испытывал Шолом-Алейхем с того момента, как он впервые обратился к Толстому: уважение к великому писателю, без сомнений, осталось, но вместе с тем появилось и разочарование из-за обманутых надежд. Толстой, хотя и ответил «на принципиально затронутый большой вопрос» о погроме в Кишеневе «несколькими сильными строками», не принял на себя роль ведущего защитника. «Я не мог себе представить, чтоб величайший человек нашего столетия мог видеть ту страшную бесправность и невыносимый ужас, в котором живут в его стране миллионы моих несчастных братьев, и не выступил бы со своим жгучим и властным словом, которое прозвучало бы от одного края мира до другого»[896], – заключает Шолом-Алейхем. Но все же он смягчает категоричность тона – в надежде, что при личном свидании смог бы убедить писателя произнести «жгучее и властное слово»[897].

Реконструированная здесь история, полная хитросплетений, в сущности проливает свет на целый ряд фактов из биографии Толстого, человека и художника, выявляя его постоянное внимание к жертвам государства; инстинктивное обращение к слову для обличения любого вида несправедливости; равнодушие к своим сочинениям, созданным по чьей-либо просьбе, из чувства долга, и имевшим мало общего с его произведениями, написанными «по-старому»[898]; нежелание быть причиной ссор и признание того, что часто они возникают именно из-за него; неловкость от осознания того, что по его вине люди вступают в конфликт; постоянная необходимость принимать решения в ситуации трудного выбора.

Вопреки своей воле Шолом-Алейхем оказался вовлечен в эти интриги и столкновения страстей и, сам того не желая, лишь разжег их еще сильнее. Сталкиваясь с препятствиями и не имея возможности снизить напряжение, подстраиваясь из раза в раз под нового хозяина положения, он все же смог выполнить свою задачу и поддержать жертв погромов, собрав в конце концов сумму большую, чем предполагалось изначально.

Чертков не колебался ни мгновения, чтобы вернуть себе то, что ему принадлежало, как он считал, по праву – полный контроль над произведениями Толстого, – и заставил Моода, который наивно полагал, что может его обойти, подчиниться своей власти. Если Моод надеялся стать лучшим английским переводчиком Толстого (по сути, он и являлся им), то Чертков самонадеянно считал:

…мой перевод коротеньких вещей вроде этих сказок, имеющий поэтически-аллегорический и, главное, очень духовный характер, – бывает более задушевный и проникновенный, чем его [Моода] переводы таких вещей, вследствие большей близости к вашей душе и его сравнительной холодности в этой области[899].

Разумеется, речь шла не только о переводе: Чертков хотел во всем контролировать Толстого и подчинил свою жизнь этому болезненному желанию. Толстой искал