Лабиринт - Яэко Ногами

— А Кидзу все нет! Ведь уже восемь, и я голоден как волк,— проговорил Ода, взглянув на ручные часы, а потом на Сэцу.— Когда он появится, я ему задам перцу. Собственно, для того я и добивался с ним встречи. Канно уезжает надолго, но пока он здесь, мы возьмем Кидзу за бока.

— Я предпочитаю остаться зрителем,— отозвался Канно.

— Нет, не выйдет! Надо действовать вместе.

— Двое на одного? Разве так можно!—улыбнулась Сэцу, оправляя на коленях хаори из дешевого шелка.— Впрочем, на вас Кидзу не обидится, как бы вы его ни бранили.

— А вы, Сэттян, знаете, за что мы собираемся его ругать?— спросил Ода.

Сэцу вопросительно взглянула на него.

— Говоря откровенно, вы слишком его балуете,— продолжал Ода.

— Нет, я не балую его,— возразила Сэцу.— Просто у него работа такая. Ведь редакция — это не то что лаборатория, там не такой спокойный и размеренный труд. У Кидзу много всяких забот и огорчений, и я обязана с этим считаться.

— Вот, вот! А ему это как раз и на руку.

— Давайте, пожалуй, начнем,— предложил Сёдзо и бросил окурок сигареты в огромную жаровню, занимавшую столько места, сколько оба гостя вместе.

Ода был голоден и горячо поддержал приятеля.

Уже приготовленное сукияки и остальные блюда надо было принести из соседней комнаты. Сэцу хотела было подняться, но Ода удержал ее за руку:

— Нет, нет, вы не беспокойтесь, мы сами все сделаем.

Ода старался не смотреть на ее заметно округлившийся живот, но сейчас невольно взглянул и тут же смущенно отвернулся.

Звеня посудой, мужчины внесли обеденный столик, на котором стояли тарелки и небольшой горшок. Сэцу подбавила в жаровню угля и поставила на огонь сковороду, Вскоре по всей комнате распространился аппетитный пряный запах сукияки. Три или четыре месяца подряд Сэцу мучила тошнота, особенно по утрам, но последнее время это прекратилось, и теперь она могла есть даже такую тяжелую пищу, как сукияки. Исполняя обязанности хозяйки, она откупоривала пиво, расставляла тарелки, а гости, быстро орудуя хаси, клали на сковородку мясо и зеленый лук. Она вела себя просто и непринужденно, без тени жеманства, как сестра с братьями. «Какая она милая!» — с чувством неизъяснимой радости думал про себя Ода.— Эх Кидзу! Разве можно обижать такую прелестную жену? Бессовестный!»

— Ага! Кажется, это он! — воскликнула Сэцу, подцепив на хаси подрумяненный кусочек соевого творога.

Кто же раньше ее мог услышать еле уловимый шум автомобиля, остановившегося на повороте широкого шоссе, которое, как только надвигались сумерки, сразу погружалось в тишину, словно" была уже глубокая ночь. Недаром Сэцу, не смыкая ночами глаз и поджидая мужа, привыкла прислушиваться к каждому шороху.

Вскоре хлопнула дверь, и тут же раздался голос Кидзу; снимая обувь в передней, он кричал приятелям:

— Прошу извинить, прошу извинить!

Наконец он показался на пороге, загораживая собой Сэцу, ходившую открывать дверь. Волосы его были растрепаны, от него пахло вином.

— Что же это такое? Заставляешь людей ждать, говоришь, что занят, а сам являешься пьяный! Это уж совсем из рук вон!

— Ну, ну, не шуми,, милый, не шуми! —произнес Кидзу таким тоном, каким успокаивают детей, и похлопал Оду по плечу. Улыбаясь сверкающей улыбкой, он уселся за стол между Одой и Сёдзо.

— Вот хорошо, что пришли. Молодцы! Ведь мы с каких пор не виделись!

— Да,— отозвался Сёдзо, кивнув головой и продолжая есть.

Последний раз они встретились в тот день, когда узнали, что Кидзу, так таинственно исчезнувший в дни памятных февральских событий, вернулся наконец домой. Тогда же Кидзу рассказал им историю своих странствий. Решив на время скрыться, он снял в одном доме комнату, но не успел еще и дня в ней прожить,- как пришло предписание выселиться всем — у дома строили огневую точку. Однако он никуда не ушел и, спрятавшись, остался один в целом доме. Перед домом вырыли окопы, установили пулеметы и перерезали телефонные провода, так что он был лишен возможности даже позвонить оттуда.

— Подумать только! До чего забавно! Мы с Сёдзо стояли в толпе как раз перед этим домом — там еще зеленная лавка внизу, верно? Мы глазели на солдат, на пулеметы, а на втором этаже в это время прятался Кидзу.— Вспоминая тот вечер, Ода с задумчивым видом поднял голову и уставился на лампочку, горевшую под стареньким залатанным абажуром из розовой ткани. Затем на лице его появилась свойственная ему ребячья улыбка и, обращаясь к Кидзу, он сказал: —Как бы ты ответил, если бы тебя спросили, что именно в тот вечер произвело на тебя наиболее сильное впечатление? К вам в редакцию ведь часто приходят письма с разными вопросами читателей. Ну и вот, допустим, что тебе пришлось отвечать на такой вопрос.

— Если говорить об одном-единственном сильном впечатлении, то ответить трудно.

— А мне нетрудно. Потому что сам я в то время думал только об одном. По-моему, я тебе уже это говорил.

— О чем это? Я что-то не помню,— ответил Кидзу, поднося ко рту стакан с пенившимся пивом.— Давай говори, к чему эти длинные предисловия?!

— Наблюдая тогда за событиями, я подумал: как, в сущности, просто совершаются революции. Не правда ли? Достаточно в такой момент бросить в толпу горячее слово, и она может сразу вспыхнуть и пойдет полыхать. Будто цистерна от одной спички!

— Да, но только при условии, если в цистерне есть горючее,— отозвался Сёдзо, вспомнивший, что подобные же мысли возникали и у него в тот памятный вечер, когда они с Одой кружились в водовороте толпы.

Однако Кидзу с неожиданной запальчивостью возразил:

— Чепуха! Фантазия! Видали, как просто: стоит себе цистерна с горючим, подошел, чиркнул спичкой — и все в огне! Нет, друзья, так не бывает! Противник — старый воробей, его на мякине не проведешь! — Выпив залпом еще стакан пива, он с трудом перевел дух и засопел.— Так вот. Если уж на то пошло, я вам скажу, что бы я ответил, если бы кто-нибудь сунулся с подобным вопросом в редакцию. Итак, что на меня тогда произвело самое сильное впечатление? В те дни я впервые по-настоящему понял, какой сложный механизм капиталистическое общество и как тесно в нем все переплетается. И это не фраза, не отвлеченная мысль. Это не из книжек, а усвоено на практике, как усваивает некоторые истины