Лабиринт - Яэко Ногами

электромонтер, лазающий по чердакам. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, как устроена крыша? Смотришь на иную — конек подгнил, стропила источены, местами одна труха, в общем не балки, а гнилье, даже на дрова не годится... Но все эти брусья и стропила так умно пригнаны, так правильно расположены и так ловко соединены между собой, что крепко держат друг друга. Попробуй-ка, пошатни их! На первый взгляд кажется: вот подует ветер чуть посильнее, и такая крыша неминуемо рухнет и рассыплется, а глядишь — нет, она любую бурю выдерживает! Когда мы были студентами, то думали, что в два счета сумеем расправиться с капитализмом и построить новый мир! Какие мы были жалкие фантазеры!— И, закончив свою тираду, Кидзу сказал:—А вообще я предлагаю на эту тему сегодня больше не говорить.— И, взглянув на Сэцу, добавил насмешливо: — Поглядите на мою жену, она, кажется, не согласна?

Подперев рукой свой маленький округлый подбородок, Сэцу ответила мужу таким же насмешливым взглядом. Тихим, но твердым голосом она сказала:

— А почему бы и не поговорить? Я бы хотела, чтобы и Канно-сан, и Ода-сан послушали.

— Научных обществ и без нас хватает, мне уже осточертели всякие словопрения,— резко возразил Кидзу и залпом осушил еще стакан пива.

Почувствовав, что за этой короткой перепалкой супругов скрывается нечто большее, чем взаимное подтрунивание, Канно и Ода молчали. Кидзу вдруг громко засмеялся, сверкая своими удивительно белыми зубами, и весело проговорил:

— Впрочем, выводы могу изложить. Но только выводы. Будете слушать?

— Ладно, говори.

— А ты, Канно, будешь слушать?

— Ну что же, послушаю твой пьяный бред.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Кидзу.— А ведь по существу это и есть вывод.

— То есть?

— Это значит, что я теперь способен только пить. Больше ни на что я уже не гожусь и ничего не умею. От жены моей куда больше проку, чем от меня! М-да! Каковы бы ни были ее взгляды, она по крайней мере может произвести на свет ребенка! Через три месяца я стану отцом. И тогда мне укажут на дверь. Горький пьяница, бездельник! На что я тогда буду ей нужен?! Явлюсь в один прекрасный день домой, а мне заявят: «Ты мне не нужен, можешь убираться на все четыре стороны!» Конечно, справедливости ради должен сказать, что пока еще жена мне этого не говорила. Ни-ни! Боже упаси! Вы ее считаете примерной женой, и это правда. Она даже лучше, чем вы думаете! Она мне никогда слова дурного не скажет. Она мне вообще ничего не говорит. Она молчит. Молчит и только смотрит на меня не то с укором, не то... Черт ее знает, как смотрит! Просто невыносимо! Мне бы в тысячу раз было легче, если бы она ругала меня, скандалила, делала что угодно, лишь бы не смотрела так. Вы думаете, это легко — чувствовать себя словно заключенный в одиночке, за которым надзиратель постоянно подсматривает в глазок. Вы не женаты, и вам меня не понять. Да и Сэцу, пожалуй, сама не понимает, что со мной делает. Ведь верно, жена?

Сэцу побледнела так, что даже веснушки у нее почти исчезли. Стараясь не мигать, чтобы сдержать навернувшиеся слезы, она смотрела на мужа. Впервые он так откровенно сказал, что в их отношениях появилась трещина. И как превратно он все истолковывал! Это было неверно, несправедливо, обидно. Но она страдала сейчас не столько от обиды, сколько от сознания, что все ее поведение Выло ошибочным. Она так его любит, так предана ему и так старалась, чтобы не увеличилась эта появившаяся трещина... И все напрасно! Она молчала, сдерживала себя, чтобы не причинить ему горя, не давала воли своей ревности,— этим, оказывается, только больше мучила его! Он предпочитает, чтобы она говорила, чтобы она упрекала его? Что ж, она будет говорить! Она выскажет ему все, что наболело у нее в душе за последнее время. И сделает это сейчас, при его друзьях. Вряд ли когда-нибудь выдастся более благоприятный случай.

Но прежде, чем Сэцу успела раскрыть рот, вмешался Ода и со свойственной ему прямолинейностью сказал:

— Брось, Кидзу, хитрить! Кого ты хочешь обмануть таким мудреным психоанализом? Надеешься оправдать свое бражничанье? Допустим даже, что мы тебе поверим. Давай говорить начистоту: а чем ты оправдаешь другие свои похождения? О них ты умалчиваешь? Скрываешь то, о чем тебе невыгодно рассказывать, и сваливаешь все на жену! Это просто малодушие. Это даже как-то не похоже на тебя.

— Что пить, что гулять — для меня одно и то же.

— Но вряд ли одно и то же для твоей жены! Я уже не касаюсь моральной стороны вопроса, но ты бы об этом подумал просто так, чисто по-человечески. Если ты причинишь жене еще большее горе...

— Знаю, знаю,— закивал Кидзу и, громко смеясь, начал откупоривать новую бутылку.— Тогда Сэцу сможет рассчитывать на тебя.

Сказано это было как будто безо всякой задней мысли, и фраза прозвучала, как незлобивая шутка подвыпившего человека в кругу приятелей. Ода тоже засмеялся, словно бы махнув рукой на Кидзу, и заметил:

— Вот уж действительно: пьяный мелет, что в голову лезет.

А Сёдзо подумал: «Кидзу как будто о чем-то догадывается... А ведь Ода и сам не понимает, что с ним происходит».

Кидзу пристально посмотрел на сидящего рядом Сёдзо и, повернувшись к нему, спросил:

— Скажи, Канно, бывают такие случаи, когда человек после какого-нибудь внезапного потрясения начисто забывает прошлое?.

— Да, иногда это бывает. Такая история случилась с отцом одного моего соученика — он заболел столбняком, бациллы проникли в мозг и поразили центр памяти. Он впал в идиотизм и в течение многих дней совершенно не помнил, что с ним было раньше.

— М-да! Впасть в идиотизм — перспектива не из приятных. А вот если бы просто начисто забыть прошлое — это было бы чудесно! Представьте себе, в какой-то нужный момент вы стираете в своем сознании все свои прежние мысли и представления, все воспоминания прошлого, как со школьной доски стирают запись, сделанную мелом. Ведь мы бы тогда как бы заново рождались! Конечно, лучше всего было бы изменять свои воспоминания. Но, к сожалению, это невозможно, так же как невозможно вытащить их из головы и выбросить. Они въедаются в наш мозг, и уничтожить их можно только вместе с ним. Делаем ли мы что-нибудь, думаем ли, едим или пьем, бодрствуем или спим — воспоминания преследуют нас, как назойливые блохи,