Лабиринт - Яэко Ногами

продолжал: — И все-таки мне жаль его жену. Она ведь такой человек, что никогда ничего не скажет, никому не пожалуется и потому еще больше страдает. Она теперь такая бледная стала, такой усталой выглядит — просто не узнать ее!

— Ну, это потому, наверно, что она нездорова.

-— Да, костный туберкулез — болезнь противная! Избавиться от нее нелегко.

— Чепуха! Разве это главное? Она ведь беременна.

— Вот как? А я и не знал! —Ода как-то застенчиво замигал своими наивными близорукими глазами и с неподдельной радостью воскликнул:—А ведь это чудесно, правда?

Он любил детей. И они тоже благоволили к нему в силу симпатии, существующей между детьми и добрыми, простодушными натурами, которые в душе и сами всю жизнь остаются немножко детьми.

— Придумай ребенку какое-нибудь хорошее имя,— пошутил Сёдзо.

— Хорошо бы, если бы родился этакий славный мальчуган! Я бы с ним каждое воскресенье ходил в зоопарк.

— Ну, брат, об этом думать еще рановато. Ведь с грудным младенцем не пойдешь! — весело рассмеялся Сёдзо, которого тоже невольно увлек разговор о ребенке.

Ода вдруг снова стал серьезным. Если так, то поведение Кидзу тем более непростительно. Как он смеет путаться с другой женщиной! Тот парень, знакомый Кидзу, кое-что рассказал ему об этой особе. Кидзу познакомился с нею, когда ездил в Маньчжурию — она в Чанчуне подвизалась в качестве гейши. Когда же он вернулся, она вдогонку за ним прискакала в Токио и сейчас как будто работает официанткой в баре «Париж», что на Гинзе.

— Меня словно обухом по голове стукнуло,— волнуясь, рассказывал Ода.— Я знал, что Кидзу развлекается и выпивает. Говорит, что репортеру нельзя без этого. Но дойти до такого! Нет, не могу ему простить. Ведь он мой друг, и я чувствовал бы себя виноватым перед его женой, если бы отнесся к этому равнодушно. Я чаще тебя с ней встречаюсь, она заботится о моей одежде, кое-что мне чинит, штопает, шьет — поэтому я ее хорошо знаю. Другой такой женщины не найдешь. Она превосходная, преданная жена, женщина без всяких предрассудков. Если Кидзу сделает ее несчастной, я возненавижу его.

Сёдзо слушал приятеля и время от времени стряхивал в сад беловатый столбик пепла с сигареты. Все, что говорил Ода, было правильна. Однако, рассеянно поглядывая на взволнованное, раскрасневшееся лицо приятеля, освещенное последними отблесками заката, он на миг почувствовал, что видит перед собой какого-то другого, нового Оду. Уж не любит ли он, сам того не сознавая, жену Кидзу? Может быть, такое подозрение возникло у Сёдзо лишь потому, что он сам чувствовал непреодолимое влечение к жене виконта Ато? Но мысль об этом недолго занимала Сёдзо; она лишь мелькнула в его голове, подобно тому как лучи заходящего солнца мелькнули по лицу Оды. Если Ода и любит Сэцу, сам он, наверно, никогда не поймет этого. Во всяком случае, может быть, придет время, когда Сэцу будут очень нужны его сочувствие и теплое отношение.

— Минуточку! Сейчас открою.

Заслышав шаги приятелей, Сэцу поспешно спустилась в темные сени и открыла задвижку. Она провела их в маленькую комнату, служившую и гостиной и кабинетом Кидзу.

— А Кидзу еще не пришел?—спросил Ода, собираясь сесть на подушку перед небольшим низким столиком.-

— Он недавно звонил по телефону хозяину дома и передал, что немного запоздает, Просил не беспокоиться и садиться за стол без него.

— Я не прочь, у меня уже давно под ложечкой сосет,— заявил Ода, но Сёдзо возразил, сказав, что Кидзу, невидимому, скоро придет и надо немного подождать. Сев перед большой темно-синей фарфоровой жаровней, он постучал пальцем по ее широкому, загнутому, как у раковины, краю и шутливо заметил:

— Настоящая фамильная реликвия!

— Да,— улыбнулась Сэцу,— эта жаровня, кажется, согревала немало поколений в роду нашего домохозяина.

— А летом ею можно пользоваться как ванной,— заметил Ода, и все засмеялись.

Громоздкая жаровня, которую, казалось, и с места трудно сдвинуть, была неотъемлемой частью обстановки в снимаемой ими квартире, и с ней приходилось мириться, как с самой судьбой.

— А что, Канно-сан, вот солнышко немножко пригреет, . и у вас на родине уже наступит лето?—спросила Сэцу.

— Нет, что вы! Ведь еще только первые цветы распускаются. Впрочем, когда стоят солнечные дни, у нас уже в апреле начинают купаться в море.

— А вы, Сэттян, хорошо плаваете? —спросил Ода.

Сэцу ответила, что в детстве она легко проплывала около четырех километров. От того острова, на котором она родилась, до другого острова было двадцать с лишним километров. Островитянки время от времени отправлялись туда на рыбачьих лодках продавать морскую капусту, съедобные водоросли и другие дары моря. Они по очереди гребли в два весла. Домой они привозили рис, мисо 72, сакэ, табак. И вместе с куском какой-нибудь недорогой ткани, крайне нужной, они привозили черный сахар73 и дешевые лакомства — это уже была роскошь, и тогда у голых ребятишек, собиравшихся встречать лодки на скалистом берегу, бывал настоящий праздник, счастье их было безгранично. Они уже заранее начинали радоваться. Завидя сквозь листву арековых пальм, как гребут их матери, рассекая серебряные от лунного света волны, они со всех ног бросались к морю, прыгали в воду и, подхваченные пенистыми волнами, наперегонки плыли навстречу. Они, словно палтусы, стайками сопровождали лодки, плывя так близко от них, что того и гляди кого-нибудь затянет под днище. Ребятишки колотили ногами по воде, поднимая фонтаны брызг, и ловко цеплялись ручонками за борта лодок.

—- Да не мешайте вы, чертенята! Отцепитесь! Ну, кому говорят? Вот сейчас дадим по рукам,— смеясь, кричали матери.

Среди этой просоленной морем, обветренной и опаленной солнцем детворы только по черным набедренным повязкам можно было отличить девочек, потому что мальчишки бегали совсем нагишом.

Склонив набок маленькую головку, бледная, с чуть приметными веснушками, Сэцу погрузилась в воспоминания о тех полузабытых днях, которые остались в далеком прошлом. Перед ней вставал ее родной остров таким, каким она видела его в последний раз, когда рассталась с ним, чтобы в тринадцать лет стать нянькой. С тех пор как Сэцу забеременела, у нее иногда появлялись странные галлюцинации. Она часто видела какого-то ребенка среди загорелых ребятишек, которые начинали бегать голышом, как только в прибрежных горах осыплется сакура и под аккомпанемент плещущих волн из Симоносеки на шхунах прибывали скупщики морских ежей. В эти минуты она никак не могла понять, то ли этот ребенок — она сама,