Лабиринт - Яэко Ногами

Инао, сколько того внезапного предательского волнения, которое вспыхнуло в ней самой. Хотя воображение ее было достаточно развращено и разжигало в ней чувственное любопытство, но в решительную минуту ее охватывала странная робость. Сейчас ей было досадно не то, что она готова была уступить Инао, а то, что в ней самой заговорила чувственность.

— Позвоните и вызовите машину. Я обещала приехать в половине десятого. И сами поезжайте, куда хотите.

Инао, не ответив, впился поцелуем в ее губы. Он всегда целовал долгим горячим поцелуем, техникой которого владел в совершенстве. Сквозь тонкий шелк платья он ощущал ее округлое, нежное, упругое тело, трепетавшее в его объятиях. Он чувствовал, что Тацуэ возбуждена, но понимал, что этот цветок не так легко сорвать, и потому злился. Целомудрие женщины охлаждает мужской пыл. Желание мужчины распаляется с тем большей силой, чем доступнее и податливее женщина. И мысли Инао тут же устремились к другой особе. Не выпуская Тацуэ из объятий, он искоса посмотрел на часы. «Можно успеть и через десять минут»,— подумал он. А в головке той, которую он держал в объятиях, неслись чередой свои мысли. Тацуэ представила себе, как Садзи ждет ее и от нетерпения нервно потирает руки. Но постепенно образ его стал тускнеть и, словно солнце сквозь пепельно-серый туман, проступил вдруг профиль Сёдзо. В испуге она резко оттолкнула от себя Инао, чьи горячие губы все еще ощущала на своем лице.

Через три часа Тацуэ ехала по пустынной ночной улице в автомобиле Садзи, который, как обычно, провожал ее домой.

После приема в клубе они еще заехали в чайный домик, который содержала старая приятельница Садзи, уже пожилая певица, некогда выступавшая в Есивара (Ёсивара — знаменитый веселый квартал в Токио). Здесь они пили чудесный чай и слушали старинные песни в исполнении старушки гейши, приятельницы хозяйки. Поэтому они и задержались. Вместе с ними был Мидзобэ. Хотя он как будто и не питал особого пристрастия к вину, но сегодня все время пил и жаловался на Инао, который до сих пор не заплатил ему за портрет матери. Проклиная скаредность богачей, он, пошатываясь, пошел к машине и, едва в нее ввалился, тут же захрапел, как всегда, когда бывал пьян.

Накрапывал дождь. Тацуэ любила эти теплые весенние дожди, которые бесшумно падают всю ночь и прекращаются сразу, едва начинает светать и первые по-весеннему мягкие солнечные лучи озаряют небо. Она сидела, покорно прислонившись к плечу Садзи, одетому элегантно, как и полагается дипломату. На нем было подбитое мехом пальто, из-под белого шелкового кашне виднелся смокинг. Тацуэ была в собольей шубке. Она прислушивалась к легкому шуму дождя, чуть слышно стучавшего по стеклам автомобиля, и ей казалось, будто какая-то теплая, нежная влага разливается у нее в груди. Она чувствовала себя слегка усталой, спокойной и счастливой. Почему ей всегда так хорошо с ним? Почему с ним не нужно ни объясняться, ни спорить, ни оправдываться? Стоит только ему улыбнуться своей безмятежной улыбкой, как сразу отлетают все сомнения и все на свете начинает казаться простым и легко разрешимым. Тацуэ не раз задумывалась над этим.

Он никого не любил, никого не уважал, ни во что не верил, ни на что не надеялся и ничему не отдавался целиком. Он считал себя утонченным реалистом. Но его «реализм» состоял в отрицании всяких нравственных правил и в призыве к чувственным наслаждениям — словом, мало чем отличался от морального кодекса декадентов, превращающих весь мир в хлев а людей — в скот. Однако он полностью не раскрывался даже перед Тацуэ. Как бы то ни было, но ни с кем другим она не чувствовала себя так свободно, легко и просто, как с ним. Ей казалось, что перед ним она могла бы без стеснения появиться совсем обнаженной. Поняв, что Тацуэ вовсе не пустая, легкомысленная девица, жаждущая удовольствий, Садзи перестал расставлять ей ловушки, и их флирт отчасти утратил для него прежний интерес. Зато теперь он стал проявлять к ней дружеское расположение, нечто вроде отеческих чувств, что, кстати, было вполне оправданно — ведь по возрасту он действительно почти годился ей в отцы. Зато новый характер их отношений позволял ему вести себя еще более непринужденно, чем прежде.

— Когда свадьба?

— Не знаю. Наверно, когда-нибудь будет.

— Вы говорите так, словно это вас совершенно не касается.

— Вы почти угадали. И все-таки я выйду замуж.

— Безусловно. И очень скоро полюбите своего мужа. — Надеюсь.

Они подъезжали к Цукидзи. За пеленой дождя красновато-желтыми пятнами расплывались огни. Когда они приблизились к мосту, огни погасли, вода и мост слились в одну темную массу, кругом было черно, царил немой мрак, от реки тянуло сыростью и гнилью.

— А вы когда?

— У меня тоже пока еще не решено,— ответил Садзи. Но в данном случае речь шла не о женитьбе. В ближайшее время он должен был получить назначение и снова уехать за границу.

— А куда именно едете?

— Это пока еще неизвестно. Возможно, на Балканы или в Испанию.

— Когда вы там будете, возможно, и я туда приеду.

— Забирайте господина Инао и приезжайте вместе.

— Нет уж, я прилечу к вам одна.

— И это недурно.

Лицо Тацуэ осветилось довольной и лукавой улыбкой. Только Садзи умел с такой непринужденностью поддерживать разговор: ответы его всегда звучали, как эхо.

Но, по правде говоря, Тацуэ вовсе не хотелось ехать ни на Балканы, ни в Испанию, ни даже в Париж или Лондон. Когда Садзи спросил о причине, она ответила:

— Прежде всего потому, что у меня нет туалетов, нет настоящих драгоценностей. Не могу же я поехать в наших жалких тряпках и побрякушках. Чтобы там на каком-нибудь приеме таращили глаза и спрашивали: откуда взялась эта желтолицая жалкая девушка? Нет, ни за что! Вы согласны со мной? Ездить по городам, бродить по прекрасным улицам, видеть великолепные вещи и не иметь возможности ничего купить! Ведь я знаю, как наши ведут себя за границей. Трясутся там над каждым грошом, а когда приезжают домой, напускают на себя важность. Противно! Я никогда не поеду туда, где может пострадать моя гордость.

— Таттян, вы везде можете гордиться собой,— возразил Садзи и добавил по-французски, что он ручается за это, что он сам о ней позаботится. И он сжал ее пальчики, тихонько забрав их во время разговора в свою ладонь. По странной привычке Садзи и в холодную погоду носил белые лайковые перчатки,