Берта Исла - Хавьер Мариас

кого угодно и очень опасен, подумала я, меня огорчила мысль о том, на что мой муж, моя многолетняя любовь, пускает свои таланты, находясь вдали от нас. Поэтому я хотела непременно договорить начатое. Элисе, как казалось, не мешал хорошо поставленный и звонкий голос отца, она заснула у него на руках, вдыхая его запах; наверное, любой голос успокаивает детей, абсолютно любой, ведь для них главное – знать, что они не одни и рядом есть кто-то, кто их оберегает.

– А теперь скажи мне твое мнение. Один из солдат в той сцене – Балтес, если я правильно помню, или нет, это был Уильямс – ввязывается в спор с королем, который завернулся в плащ, чтобы его не узнали, во всяком случае, лица его почти не видно, к тому же еще не начало светать. Уильямс говорит что-то дерзкое про своего монарха, а король защищает его (то есть себя самого, но говорит вроде как от лица другого человека), оба горячатся и дают обещание докончить спор после боя, если только останутся в живых. Они обмениваются перчатками, чтобы потом узнать друг друга по ним: у одного перчатка будет на шлеме, у другого – на шапке, пока они снова не встретятся, если, конечно, встретятся. Что и случается несколько сцен спустя. Генрих Пятый, естественно, остался в живых и видит проходящего мимо Уильямса, пока слушает отчет о погибших французах и потерях в английском войске. Король, как ему и положено, стоит в окружении свиты и обращается к солдату, заметив свою перчатку у того на шапке. Он интересуется, почему тот носит ее таким образом, и Уильямс рассказывает о случившейся накануне ссоре с незнакомым англичанином или валлийцем. “А если тот окажется знатным дворянином?” – ехидно спрашивает король. На что Уильямс отвечает с одобрения присутствующего рядом капитана, что, как бы высоко ни стоял тот, с кем они отложили свой поединок, он, Уильямс, должен выполнить клятву и дать обещанную пощечину, коль скоро уцелел в бою и не был ранен. Затем там начинаются всякие рассуждения, не имеющие отношения к делу, но наконец король показывает солдату пару к той перчатке, которую Уильямс носит на шапке, получив у костра от незнакомца. Генрих начинает упрекать солдата за дерзость, за то, что он нагрубил своему королю: “Дай мне свою перчатку, солдат. Смотри, вот пара к ней. Я тот, с кем ты обещал подраться. Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. На сей раз он использует множественное число, чтобы напугать солдата, на что я обратила внимание, когда читала пьесу в последний раз, готовясь к занятиям: “Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. А капитан, стоявший рядом, быстро меняет свою позицию и советует Генриху наказать Уильямса: “С разрешения вашего величества, за это должна ответить его шея, если только существуют в мире военные законы”.

– Знаешь, я ничего такого не помню. Ту знаменитую сцену помню, а эту нет, совершенно не помню, – сказал Томас на сей раз по-испански и своим обычным, то есть настоящим, голосом, словно вдруг снова стал самим собой, возможно заинтересовавшись моим пересказом. – И что сделал король? Велел его казнить? Это было бы совсем несправедливо, это было бы злоупотреблением властью. Солдат ведь не знал, с кем на самом деле разговаривал той ночью, он принял его за простого воина, за ровню, с кем можно как поспорить, так и подраться.

– Именно так и отвечает ему Уильямс: “Ваше величество были тогда не в истинном своем виде; я принял вас за простого солдата. Темная ночь, ваша одежда и простое обхождение обманули меня; и потому все, что ваше величество потерпели от меня в таком виде, я прошу вас отнести на свой собственный счет, а не на мой. Ведь если бы вы и впрямь были тем, за кого я вас принял, на мне не было бы никакой вины. И потому прошу ваше величество простить меня”. Я, конечно, цитирую по памяти, – добавила я, – но смысл его аргументов был именно такой.

– А по-моему, этот Уильямс и не должен был молить о прощении, – сказал Томас с излишней горячностью (какую обычно проявляют самые неискушенные читатели и зрители, то есть дети и подростки). – Ясно ведь, что он не хотел его оскорбить. Если король выдает себя за кого-то другого, он перестает быть королем, пока разыгрывает этот фарс. И не имеет значения, что ему тогда сказали, даже если слова были обидными, непочтительными, даже если они призывали к мятежу; их вроде как и не было, на них нельзя обращать внимания, их надо просто стереть из памяти. Ну и как поступил Генрих? Казнил солдата или простил?

Томасу не терпелось узнать, как развязался этот узел, воспользовался ли Генрих тем, что услышал обманным путем, поняв, что солдат его презирает (с чего и начался их спор, их ссора и обещание решить дело поединком), или он снял с Уильямса всякую вину, какого бы мнения тот ни придерживался и с кем бы ни вступил в спор, не ведая, перед кем открывает душу. Я быстро посмотрела на мужа – то ли растерянно, то ли с нежностью и жалостью, а скорее с невольной иронией. Он продолжал неуклюже укачивать Элису, хотя она уже крепко спала и дышала ровно и спокойно. Я хотела было забрать у него дочку и отнести в кроватку, но решила не спешить.

– По-моему, ты совершенно прав, как прав и Уильямс, и это для всех очевидно. Скажем так: накануне сражения король внедрился в ряды своих солдат, в ряды тех, кто верно ему служит и готов умереть за него или за свою родину, что в ту эпоху было одно и то же и для армии – равнозначно. Если даже сегодня, вопреки серьезнейшим переменам, случившимся в мире, многие политики в своей непомерной гордыне склонны верить, будто они – это и есть страна, и многим из них удается убедить в этом толпы сограждан, то вообрази, как обстояло дело в тысяча четыреста пятнадцатом году. Солдаты задумывались о смысле войны, о том, правое дело защищают или нет, но у них и в мыслях не было спастись бегством или нарушить приказы командиров. Однако именно потому, что король действовал по-шпионски, он и не имел права потом воспользоваться услышанным, тем, что было ему сказано от чистого сердца и без опаски. Если он накажет солдата, то обманет доверие одного из своих подданных, который не подозревал, что может поплатиться головой за откровенные речи перед человеком, державшим себя по-свойски. А теперь солдат оказался в неравном с ним положении – без