Берта Исла - Хавьер Мариас

Одно из двух: либо не ввязываться в войну, либо быть готовым по мере необходимости совершать преступления – без которых нельзя победить, раз уж война начата.

– Что, и настоящие убийства? Sheer murder, как требовал от своих подчиненных и приверженцев Делмер?

Я при любой возможности тыкала его носом в факты, показывая свою осведомленность в делах прошлого, демонстрировала познания, почерпнутые в библиотеке на улице Альмагро, и хотя они были сумбурными, отрывочными и хлипкими, их хватало, чтобы щегольнуть набором имен и сведений: я-то действительно любила этим похвастаться. И не подозревала, насколько подкован в таких вопросах Томас, поскольку учился на специальных курсах, хотя, возможно, не проявлял особого любопытства и не располагал достаточным временем, чтобы вникать в подробности.

– Я имею в виду то, что происходило в тылу, – продолжала я, – то есть преступления против гражданского населения, призванные деморализовать его и посеять панику, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности. А вовсе не в бою и не во время наступательных действий. Ты же не станешь отрицать, что это продолжается и сейчас.

– Конечно стану. – Но с таким пафосом произнесенное “конечно” сразу наводило на мысль, что он лжет. – Сейчас мы не ведем войну, по крайней мере открытую войну. Откуда ты все это берешь?

– Такой вывод сделать очень просто. Обычно человек редко отказывается от того, что хоть раз попробовал, и проба получилась безнаказанной или успешной. То, что сделано однажды, потом повторяется сколько угодно раз, как в индивидуальном порядке, так и в более широком. Все, что изобретено, будет рано или поздно применено на практике хотя бы только потому, что это исполнимо и уже придумано. То, что можно сделать, делается. Науке не важно, как материализуются ее открытия и достижения, мало того, она желает и с нетерпением ждет этого. Все идет в копилку, ничего не пропадает даром.

Сколько бы ни ужасались, сколько бы ни возмущались фашистами, их уроки отлично усвоены и взяты на вооружение – в том числе их врагами, как и уроки Советского Союза. А разве можно не сохранить и не воспользоваться тем, что помогло одолеть фашизм, не больше и не меньше? Если не в том же масштабе, как тогда, то по крайней мере от случая к случаю, когда надо решительным образом убрать кого-то или предотвратить серьезную угрозу. Ничто и никогда не забывается целиком и полностью, все уходит в резерв. Что-то опробовали и отвергли из-за чрезмерности, преступности или беззаконности, но в действительности это что-то просто ждет своего часа в латентном или спящем состоянии, называй как хочешь, и требовательно напоминает о себе, хочет быть разбуженным, как только наступят менее щепетильные и более подлые времена, которые в конце концов всегда возвращаются. Всякий раз в нужный миг это что-то вспоминают и пускают в дело, тут у меня нет сомнений. Ты сам мне говорил: того, что ты делал вместе с твоими товарищами, просто не было. Человеку вроде меня ясно одно: это отрицается и хранится в тайне, как, собственно, и предписывала доктрина УПВ.

Томасу не понравилось, что я упомянула еще и его товарищей, он скривился. Как и сравнение с Управлением политической войны Делмера и Кроссмана. Муж занервничал и вроде бы даже собрался стукнуть кулаком по журнальному столику – мы сидели в гостиной на диване, на том самом месте, которое занимали Кинделаны в упомянутый уже не раз день, которого мне никогда не забыть. Но он сдержался и руку опустил. Обстановка все больше накалялась, ему хотелось остановить меня.

– Хватит, довольно. – Это прозвучало как приказ, и такой тон был несвойствен Томасу, он вообще очень редко повышал голос. – Я уже сказал тебе, что сегодня ничего подобного не происходит. С этим было покончено еще в сорок пятом году. Кажется, ты взялась объяснять мне, чем мы занимаемся у себя на службе? Только этого недоставало. Да что ты вообще о таких вещах знаешь? Вот я – да, знаю. Знаю лучше тебя, понятно? – Он говорил зло и пренебрежительно, что тоже выглядело необычно и должно было послужить мне предупреждением.

Но я уже закусила удила и не могла остановиться:

– Да, ты прав, тогда действительно стоял вопрос о жизни и смерти. Такое было время, и наш мир превратился бы в сущий ад, если бы для Англии дело кончилось смертью. На самом деле здесь, в Испании, мы пережили куда менее жестокий вариант событий – менее жестокий для нас и для наших родителей. Но всякая эпоха склонна к преувеличениям и любит поважничать, всякая воспринимает выпавшие на ее долю конфликты именно так – как борьбу не на жизнь, а на смерть. Всякая считает, что складываются особые обстоятельства, оправдывающие самые крайние меры, поскольку опасности ужасны. Каждая эпоха верит, будто мир еще никогда не знал ничего ужаснее, поэтому нарушает ею же самой установленные правила; поэтому ей мешают собственные ограничения и она легко находит аргументы, чтобы снять их или обойти. Такие люди, как ты, живут в вечном страхе. Ты сам сказал: “Мы останавливаем несчастья”, – а значит, вам они чудятся повсюду и ежедневно, и вы, скорее всего, перегибаете палку, стараясь их предотвратить. Вы готовы любую песчинку превратить в гору, из-за любого необычного движения объявить тревогу, привести себя в боевую готовность и начать действовать – чтобы отследить это движение, а потом подавить его. Вот строка из твоего любимого Элиота: “Так – коротко сказать – я испугался”[31].

Томас тотчас процитировал весь кусок по-английски, будто его подбросило пружиной. Сколько же стихов он знал наизусть! И хотя отрывок был совсем коротким, голос его прозвучал глухо и незнакомо, словно не принадлежал ему или пробивался сквозь опущенное забрало шлема, а не шел из груди: And in short, I was afraid.

А я продолжала как ни в чем не бывало:

– Если ты не уйдешь оттуда, если решишь остаться там, эта строка выразит итог твоей жизни. Страх, он ни на что не обращает внимания, не думает о таких вещах, как добро и зло, соразмерность или несоразмерность, как преступления, как их последствия, а уж о справедливости и говорить не приходится. Я боюсь того, что вы совершаете из страха, Томас, хотя ничего об этом не знаю и, надо полагать, никогда не узнаю. Я могу лишь вообразить что-то, а мое воображение подсказывает, что это вряд ли сильно отличается от творимого у нас “социалами”, не знавшими никаких границ. Они тоже жили в страхе и повсюду видели врагов. Их задачей тоже было предупреждать беды, якобы грозившие режиму