Берта Исла - Хавьер Мариас

весьма убогими, – или на кого-то, кто стоял ниже. А люди из МИ-6 работали на Мингиса, или Вивиана, или на их подчиненных, непосредственных или стоявших гораздо ниже. И ничего бы не изменилось, даже если бы Мингис каждый день встречался с Черчиллем: армия была бы так же далека от Черчилля, как ты от Тэтчер или от своего главного начальника. И так заведено везде и всюду. Они перекладывают решения на чужие плечи и устраняются, прячась за завесой тайны. Эта завеса очень удобна: сквозь нее иногда можно что-то увидеть, а иногда нет, а если заложить толстую складку, завеса станет вдвое плотнее, а если две складки – то не будет видно вообще ничего. Так что почти никто понятия не имеет, кому он служит и от кого в действительности получает приказы для исполнения. Но ведь это абсурд: всем кажется, будто они знают, на кого работают… но действуют-то вслепую. Да хоть бы и знали… – Я замолчала, выдержав паузу, чтобы проверить его настроение и понять, перестал ли он злиться и слушает ли меня. Кажется, недавняя вспышка немного утихла, и теперь он более или менее внимательно следил за ходом моих рассуждений. – Дик Фрэнкс, насколько мне известно… – назвала я имя их предполагаемого шефа.

– Продолжай. Даже если это и он, что с того? – Томас опять заговорил по-английски и все с тем же тягучим американским акцентом, что совершенно выбивало меня из колеи.

Но он ограничился парой коротких фраз, поэтому я продолжила:

– Помнишь ту сцену из шекспировского “Генриха Пятого”? – Благодаря преподаванию на отделении английской литературы я успела изучить пьесу досконально.

– Какую именно?

– Вечер перед боем, когда король заворачивается в плащ и вступает в разговор с тремя солдатами, которые не спят и, не выпуская из рук оружия, в большом страхе ждут наступления рассвета. Король выдает себя за такого же, как они, солдата и подсаживается к их костру. Солдаты говорят откровенно, как принято среди своих, мало того, двое из них позволяют себе весьма непочтительно отозваться о короле, поскольку сидящий рядом человек для них в тот миг и в той ситуации – никакой не король, а они не его подданные, так что могут спорить и говорить что им вздумается.

– Да, это знаменитая сцена, очень знаменитая. За ней, кажется, следует монолог о степени вины воюющих. Ну и к чему ты ее вспомнила?

Томас внешне успокоился, но его стариковский голос и непонятный акцент пугали меня больше, чем недавние сердитые крики и удар кулаком по столу. Он затеял какую-то игру, но какую и зачем, я не понимала, во всяком случае, это не имело ничего общего с его обычными веселыми пародиями, да и ситуация для такой игры была не самой подходящей. Казалось, со мной разговаривает незнакомый человек, совершенно чужой. Однако я видела перед собой Томаса, это был он, несмотря на внешние перемены, какие всегда обнаруживались в нем после долгих отлучек: новая длина волос, которые становились то светлее, то темнее, а то и вовсе сбривались наголо, могли появиться борода, или усы, или бакенбарды, он мог прибавить или потерять в весе и выглядеть более худощавым или упитанным, даже толстым; нос мог казаться шире, под глазами появлялись заметные круги, а на спине новый шрам, якобы полученный в результате автомобильной аварии, – сущий пустяк, по его словам. Но сейчас отрывистые реплики Томаса приводили меня в смятение, вызывали почти панику, как будто в него вселился дух какого-то старого актера из вестернов, например Уолтера Бреннана, который снялся в сотне фильмов и получил Оскара за лучшую роль второго плана; обычно Бреннан говорил так, будто жевал табак или у него совсем не было зубов, и я часто не понимала его, когда смотрела фильмы в оригинале, вернее, мы с Томасом вместе смотрели их в “Фильмотеке”, – такие классические ленты, как “Моя дорогая Клементина”, “Красная река” и “Рио Браво”. Нам обоим они очень нравились. Сейчас голос и акцент Томаса были совсем чужими, поэтому я растерялась, словно почувствовала необъяснимую опасность, словно ступила на зыбкую почву, ведь, если он мог так перемениться, значит, был способен на что угодно, подумала я, мог поступать так, как настоящему Томасу несвойственно. Но он сделал нетерпеливый жест, веля мне продолжать, и теперь это был энергичный жест молодого человека.

– Солдаты у костра знают, что служат королю, – продолжала я, – хотя никогда его не видели, но готовы служить ему, как ты вот уже много лет с готовностью служишь своей дорогой Англии – так неожиданно ставшей тебе дорогой. Однако эти простые люди все же задумываются над целью боя, который завяжется на рассвете и в котором они, возможно, погибнут. И один из них говорит: “Да, но если дело короля неправое, с него за это взыщется, да еще как. Ведь в Судный день все ноги, руки, головы, отрубленные в сражении, соберутся вместе и возопиют: «Мы погибли там-то!»”[32] На самом-то деле никто никогда не знает, столь ли хороши чужие цели, даже если они касаются нашей родины и эта родина не ведет себя постыдно, как вела себя, например, наша еще совсем недавно, хотя, пожалуй, мне теперь следует говорить “моя родина”, а не “наша”. Это ведь цели ее правителей, имей в виду, то есть персонажей всегда временных, так как обычно одни смещают и лишают власти других. Посмотри на эту нынешнюю моду: все кинулись просить прощения за то, что когда-то давным-давно сделали их соотечественники, те, что ушли в мир иной сотни лет назад, но ведь это смешно. И вот скажи мне: как ты можешь называть справедливыми свои цели, если приказы отдают тебе посредники, лейтенанты и сержанты, прежде успевая приказы переиначить и, скорее всего, даже не подумав что-то кому-то разъяснить. Тебя пошлют туда или сюда со словами: “Ты должен покончить вон с теми”, – только и всего, я чем хочешь готова поклясться. Если мы и сами часто не можем решить, благие у нас цели или нет, а то и попросту обманываем себя, то вообрази, легко ли нам судить о чужих. К тому же тех людей мы толком и не знаем.

Мне надо было выговориться, хотя я собиралась убедить его совсем в другом, а это было лишь преамбулой. Но Томас воспользовался моей передышкой и на сей раз не ограничился парой фраз, хотя опять – к моему отчаянию – заговорил голосом Уолтера Бреннана, который теперь звучал для моего слуха совсем уж зловеще и буквально сводил с ума:

– Если я правильно помню, в той знаменитой сцене говорится еще и следующее: “Да и