Германия на заре фашизма - Андреас Дорпален

«Сегодня выбор кандидата является зависимым от партийных политических обязательств. Сегодня от кандидата ждут, что он отвергнет прошлое и согласится заранее на новую будущую систему. В качестве доказательства доброй воли от Гинденбурга потребовали послать правительство к черту. На этих условиях правые могли бы выдвинуть Гинденбурга своим кандидатом. Бесхарактерный Гинденбург был бы для них приемлемым, а свободного Гинденбурга, ответственного только перед собой и своим народом, они отвергли».

Больц, конечно, не знал, что Гинденбург был готов расстаться с Брюнингом, чтобы найти общий язык с правыми. Брюнинг хранил трудности своих взаимоотношений с президентом в тайне даже от своей партии. О них знал только лидер партии монсеньор Каас.

Речь канцлера не содержала и намека на ухудшившиеся отношения между ним и президентом. Наоборот, стремясь во что бы то ни стало обеспечить переизбрание Гинденбурга, Брюнинг нарисовал картину, весьма далекую от реальности. Изображенный им маршал был мало похож на старика, подверженного резким перепадам настроения, с которым ему приходилось общаться. Он держался прекрасно, был, как обычно, сдержан и спокоен и проявил эмоции только тогда, когда призывал аудиторию голосовать за Гинденбурга.

«(Если в течение двух лет я мог поддерживать надежду справиться с трудностями, то не только потому, что верил в высшую силу, но также благодаря тому, что мне было позволено служить такому человеку, как господин рейхспрезидент фон Гинденбург. Любой, кому довелось служить этому человеку, поймет, что я, а со мной, я верю, и весь немецкий народ сделает все, чтобы этот человек и дальше продолжал вершить судьбу Германии. Не думайте, что кто – нибудь из вас может претендовать на роль исторической личности такого масштаба. И помните: именно от переизбрания господина рейхспрезидента зависит, поверит ли мир в то, что истинное уважение, чувство истории и традиций, способность признать человеческое величие еще живы в Германии».

Выслушав все речи, рейхстаг согласился на предложенные правительством даты выборов – 13 марта и10 апреля. Он отклонил предложение о недоверии кабинету, правда, небольшим большинством в 24 голоса. Немецкая народная партия и крестьянская партия поддержали предложения, объяснив, что их поддержка Гинденбурга не подразумевает одобрения действий Брюнинга. Возражения против Гренера и Дитриха также были отклонены. 26 февраля рейхстаг снова объявил о перерыве в своей работе.

Определением даты выборов были урегулированы последние технические вопросы кампании. Случилось так, что как раз в этот момент Гитлер устранил все препятствия, мешавшие ему участвовать в президентской гонке. 25 февраля он был официально назначен правительственным советником Брунсвика в берлинской миссии и уже на следующий день принес клятву. При этом он вовсе не собирался там работать и в миссию заглянул лишь однажды, чтобы выполнить формальности с клятвой. Но ни правительство рейха, ни государственные чиновники, ни партии не выразили протест против такого очевидного беззакония. Казалось, разумнее победить его в открытой борьбе, чем затевая споры о технических нарушениях[40].

До выборов оставалось две недели, и предвыборная кампания начала быстро набирать обороты. Комитет Зама претерпел существенные изменения. Генрих Зам из него вышел, мотивируя свою отставку тем, что непартийному характеру комитета угрожает поддержка правительственных партий, а его деятельности препятствует вмешательство правительства и «семьи Гинденбурга», то есть Мейснера и Оскара фон Гинденбурга. Список членов национального комитета был очищен от всех левых, а провинциальные комитеты пошли еще дальше. Глава ганноверского комитета доложил, что исключил имена не только всех социалистов и деятелей государственной партии, но и двух членов немецкой народной партии, которые иногда досаждали правым. И все же эти усилия комитета сделать себя приемлемым для избирателей из числа правых имели лишь умеренный успех. Как сообщил Шлейхеру один из его коллег, в сельских районах широко распространилось мнение о том, что «нельзя голосовать за человека, за которого на предвыборных митингах агитировал Шейдеман». Довольно быстро распространялись и всяческие слухи, например, о том, что сын Гинденбурга Оскар и Мейснер являются членами социал – демократической партии. Еще ходили слухи, что дочери президента были лидерами социалистической студенческой лиги (одной из дочерей в это время было далеко за пятьдесят, вторая вплотную подошла к полувековому рубежу). Еще говорили, что Гинденбург согласился на повторное выдвижение своей кандидатуры по настоянию семьи: якобы без его президентской зарплаты было бы невозможно содержать Нойдек. Также «знающие» люди утверждали, что Оскар стал католиком. Комитет уделял много времени и внимания опровержению многочисленных измышлений, которым люди верили. Даже хорошо знакомый с Гинденбургом человек, бывший кронпринц, принял эти байки за чистую монету. Шлейхеру пришлось со всей серьезностью объяснять помощнику принца, что Оскар фон Гинденбург никогда не вступал в социал – демократическую партию, хотя бы потому, что, являясь офицером действительной службы, он не имел права принадлежать к какой – либо политической партии, не говоря уже о других причинах.

Лагерь Гинденбурга не был единым с самого начала, и подобные слухи лишь усугубляли разлад. Поэтому о каких – либо объединенных усилиях всех сторонников маршала не было и речи. Митинги, организованные комитетом Гинденбурга, угождали вкусам правых: немецкой народной партии, группе Вестарпа и подобным партиям и организациям. Когда лейпцигский комитет решил обратиться к министру финансов Дитриху с просьбой выступить на митинге, проводимом в рамках кампании, народная, экономическая и другие буржуазные партии пригрозили выходом из комитета. Председатель сообщил Дитриху: «<Это была настоящая дворцовая революция.

Если бы мы не сдались, комитет бы распался… [Эти люди] исполнены решимости сбросить правительство Брюнинга и не желают давать членам кабинета ни одного шанса пропагандировать в Лейпциге за кабинет и Гинденбурга. Они вели бы себя так же, даже если бы сам канцлер пожелал выступить в Лейпциге». Социалисты, «Центр» и государственная партия – все устраивали отдельные митинги.

Подчеркивая свои разногласия, сторонники Гинденбурга играли на руку своим противникам. Те с откровенным ликованием высмеяли заявление о том, что Гинденбург, в отличие от Гитлера, Тельмана и Дюстерберга, был кандидатом единой нации. Они смогли противопоставить разброду в лагере «кандидата от всего народа» единство в рядах собственных последователей. Сторонники Гинденбурга действительно оказались раздробленным скоплением партий и групп, каждая из которых поддерживала кандидатуру президента по своим собственным соображениям. В то время как Вестарп пытался доказать, что он такой же противник социализма и парламентаризма, как любой нацист или представитель немецкой национальной партии, социалисты требовали, чтобы их сторонники голосовали за Гинденбурга – единственный оставшийся оплот парламентаризма и демократии. И если Вестарп превозносил Гинденбурга как героя Танненберга, социалисты заверяли своих слушателей, что имеет значение не военное прошлое маршала, а его приверженность конституции. Теперь его консерватизм в глазах социалистов стал весьма ценным качеством. «Тот факт, что он не только гарант конституции, но также и лидер консерваторов, – писал сотрудник «Социалистише монатсхефте», – убеждает нас, что республика будет в безопасности». Как бы искренне сторонники маршала ни трудились ради его переизбрания, было ясно, что связывает их вместе только оппозиция Гитлеру, и ничего более.

Да и сам Гинденбург не стремился объединить своих сторонников. Не говоря уже о его отказе пойти на сближение с «Центром» и социалистами, он принципиально не желал, да и не мог физически, вести активную предвыборную кампанию. Чтобы успокоить народ относительно состояния своего здоровья, маршал принял участие в смотре берлинского гвардейского полка на плацу Моабита. Телекамеры снимали это событие для новостей, и нация смогла убедиться, что ее президент крепок, как всегда. Вероятнее всего, это было таким же эффективным обращением к избирателям, как и любая речь. Корреспондент «Нью – Йорк таймс» назвал «волнующей» картину, когда «старый маршал, настоящий человек – гора, чей черно – золотой остроконечный шлем на целую голову возвышался даже над самыми высокими фигурами его одетой в зеленое свиты», приветствовал войска, проходящие мимо него.

Его участие в кампании ограничилось двумя моментами. Он позволил снять короткий фильм о себе, зачитывающем речь, в которой он соглашался стать кандидатом, а 10 марта, за три дня до выборов, он обратился по радио к избирателям. В ней он повторил аргументы, приведенные в письме Бергу, и хотя он говорил осторожно, тщательно выбирая выражения, тем не менее было совершенно ясно, что он не является кандидатом левых или «черно – красной коалиции». Гинденбург с гордостью отметил, что первое предложение о выдвижении его кандидатом поступило именно от правых группировок. Он согласился на номинацию, только убедившись, что огромное количество немцев, независимо от их партийной принадлежности, выразили желание, чтобы он остался на президентской должности. Маршал подчеркнул, что стал кандидатом еще и для того, чтобы помешать избранию на этот пост радикала – правого или левого, – что подвергло бы отечество серьезнейшему риску. «Я не могу поверить, – сказал он, – что Германии суждено погрузиться в пучину внутренних раздоров и гражданской войны. Хочу напомнить вам дух 1914 года и фронтовое отношение, которое касалось человека, а не его социального статуса или его партии. <..> Меня не покидает надежда, что Германия снова сплотится в новом единстве». В этом заявлении не было ничего о планах президента на будущее.