Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

— Очнись, мвами…

Синие от татуировок пальцы Великой Матери были так нежны, что Гдлами, сама того не заметив, унеслась на теплых волнах далеко от Дгахойемаро. На поляне, заросшей багряными гаальтаалями, оказалась она, а навстречу ей, из зарослей, шел ее земани, синеглазый и светловолосый, такой, равных которому нет, и не было, и не будет. Он, пришедший с белой звездой, улыбался, и свет улыбки его прогонял прочь злые, терзающие душу мысли о девичьих дкеле, в которые входил он, будучи в походе. Ах, как измаялась дгаамвами в те дни, показавшиеся ей годами! Стоило сомкнуть глаза, и в тяжкой полудреме ей виделось одно и то же: девушки, много девушек, десятки и десятки, и все они нагло, беззастенчиво соблазняли доверчивого тхаонги. Они извивались, они зазывно ворковали, именно так, как он любит, встряхивали упругими грудками, они, забыв приличия, выставляли напоказ пухлые дкеле и даже запретное! И Гдламини никак не могла прогнать их, и не умела заснуть, мучаясь ненавистью к бесстыжим девкам, смеющим посягать на то, что принадлежит ей, только ей, и никому, кроме нее. Так, с ненавистью, опаляющей душу, она и проваливалась во тьму, уже перед рассветом, а проснувшись, неискренне корила себя за глупую ревность. Ведь всем известно, — что нет ничего зазорного для мужчины в том, чтобы откликнуться на зов прелестницы, а избраннице его лишь прибавляется уважения, если ее нареченный любезен не ей одной…

— Гдлами, пора!

Не суетясь, но и не медля, помогла Великая Мать невесте подняться с ложа, стряхнула прилипшие к влажной коже лепестки, обернула вокруг крепких бедер повязку, закрепив ее хитрым узлом, отгоняющим дурной взгляд.

Раскрасила затейливыми узорами щеки, груди и лоб.

Отошла на шаг. Придирчиво осмотрела с головы до ног.

Осталась довольна. Но все-таки, озабоченно нахмурившись, еще раз поправила волнистые локоны девушки.

А после всего этого, сочтя наконец дело рук своих вполне завершенным, набросила на голову Гдламини белое покрывало и, крепко держа невесту за руку, вывела ее к ожидающим заветного мига людям дгаа.

И солнце смущенно потупилось в синей Выси, подтянуло поближе вуаль перистых облаков и окуталось ею, ибо в этот день и в этот час, всякому ведомо, лик девушки сияет ярче Несущего Свет. Почему и заповедано жившими прежде прикрывать голову невесты накидкой, дабы не обиделось посрамленное светило и не закатилось за горизонт раньше срока.

Как только появилась невеста, прислужники дгаанги ударили колотушками в большой бубен. Гул поплыл над поселком, и люди дгаа поддержали его, размеренно ударяя в ладоши.

— Мва-ми! Мва-ми! Хэйо, хой!

Навстречу невесте, шедшей со стороны, откуда приходит рассвет, вели под руки жениха, и глаза его были завязаны лоскутом плотной материи, чтобы не ослеп он, увидев прежде времени красоту, которой ему предстоит обладать.

Кожа бубна, разогретая мерными ударами, загудела чаще, словно обернувшись сердцем, взволнованным долгожданной встречей, и люди дгаа вновь помогли ему.

— Нгу-а-би! Нгу-аби! Нгу-а-би!

И Дмитрий, нащупывая босыми ногами дорогу, чувствовал, как крик сотен глоток, становясь физически ощутимым, поддерживает его и направляет, ничуть не уступая в силе железной руке Н'харо, ухватившего жениха за локоть.

У него першило в горле и ломило в висках.

Будь на то его воля, он не стал бы всю минувшую ночь напролет пить бузу и пиво, отмечая с холостыми друзьями завершение вольной жизни. К сожалению, мальчишник был предусмотрен обычаем, а против обычая в краю Дгаа может пойти только вождь, да и то не всегда…

— Мва-ми! Хэйо! Нгу-а-би! Хой!

Резко, единым махом умолк бубен, оборвались крики, и вместе с пришедшей тишиной окончился путь.

— Люди дгаа! — выкрикнула совсем рядом, в двух-трех шагах от Дмитрия, Великая Мать. — Я, Мэйли т'таВангу Й'а Тийа, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: чиста и непорочна невеста, как миг тому распустившийся цветок…

— Хо! — ударил по ушам тысячеголосый вопль.

— Клянусь вам в этом Дьюнгой, прочной Твердью…

— Хо!!

— … и Вьянгом, жгучим Огнем…

— Хо!!!

— … и Гьяни, журчащей Водой…

— Хо!!!!

— … и Хнгоди, воющим Ветром! — Хо!!!!!

— Если же лукавлю я по недомыслию или из корысти, — высокий, слегка надтреснутый голос Великой Матери зазвучал менее уверенно, словно старуха, произнося положенные слова, опасалась чего-то, ведомого ей одной, — то пусть меня здесь же, на месте, на ваших глазах, покарает великий Тха-Онгуа!

Скрестив руки на увядшей груди, Мать Мэйли замерла.

Голова ее чуть наклонилась, подставляя беззащитный затылок под тяжкий удар небесной палицы. Она, солгавшая людям, была готова к худшему. Но чистым осталось небо, и не рассекли молнии синеву. Лишь где-то далеко, очень далеко, прокатился легкий, почти неразличимый раскат грома, словно Тха-Онгуа, выслушав Великую Мать, рассмеялся.

Всесилен Великий Дух, но далек от людских забот, и воля вождя в Тверди немногим слабее заветов Тха-Онгуа…

— Люди дгаа! — пророкотал Н'харо. Речь гиганта была хриплой от излишков поглощенного ночью пива, но слова не прилипали к гортани, истекая ровно и стройно. — Я, Н'харо ммДланга Мвинья, свидетельствую перед вами, собравшимися здесь по обычаю предков: отважен, могуч и удачлив жених, непобедим в битве, неутомим на охоте. Сумеет он стать опорой супруге, прокормит ее и охранит в трудный час от беды…

— Хо! — одобрили собравшиеся.

— И не упадет его взгляд на иную женщину, и не возжелает он ни другой дкеле, ни другого запретного…

Уже не было хрипоты в голосе воина, но одна лишь только чистая бронза.

— Если же лукавлю я, то пусть явится из сельвы Великий Леопард Т'та Мвинья и здесь же, на месте, на глазах ваших накажет меня, растерзав на куски!

Выпятив грудь, Н'харо повернулся в сторону недалеких зарослей, словно ожидая ответа на брошенный вызов. Но никто не пришел оттуда, и никто не зарычал грозно. Лишь легкое насмешливое фырканье докатилось до площади. Слишком давно обитал под высью Т'та Мвинья, чтобы откликнуться на глупые речи двуногих, и достаточно мудр был он, чтобы связываться с великаном, по праву прозванным Убийцей Леопардов…

— Хо! Хо!!! Хо!!! — подтвердили люди дгаа нелживость услышанных свидетельств.

Чьи-то жесткие пальцы коснулись затылка Дмитрия. Повязка упала. И первое, что увидел нгуаби, был недоверчиво-счастливый блеск медовых глаз Гдламини.

Дгаамвами улыбалась робко и радостно, как улыбается в такой день любая невеста, нежные ямочки, впервые замеченные им, играли на щеках, придавая лицу лукавинки, и так прекрасна была его нареченная, что все сомнения в целесообразности столь решительного шага, каким является законный брак, окончательно развеялись…

— Ты, готовая открыть запретное, — маска дгаанги сверкала и переливалась, и ничуть не глушила слов, — по доброй ли воле берешь ты в супруги этого мужчину, стоящего рядом с тобой? Будешь ли ты следить за огнем в очаге его, и за пищей в котле его, и за чистотой в хижине его? Будешь ли дарить ему сыновей?

Гдлами на миг прихмурила брови, словно задумавшись, и в эту секунду Дмитрий не на шутку испугался. Все было решено, но кто их знает, этих девчонок?..

Но не было оснований тревожиться!

— Я, Гдламини т'та Тьянги Нзинга М'Панди Н'гулла й'айа Дъямбъ'я г'ге Нхузи нгту Мппенгу вваТтанга Ддсе-ли, перед теми, кто был, и теми, кто есть, и теми, кто будет, подтверждаю: по доброй воле готова я взять в супруги мужчину, стоящего рядом со мной, и следить за огнем в очаге его, и за пищей в котле его, и за чистотой в его хижине. Много сыновей и мало дочерей подарю я ему, и мое запретное да будет дозволенным для него и ни для кого больше!

— Хо! — взревела толпа. — Хэйо, хой!

— Ты, готовый войти в запретное, — маска дгаанги казалась ожившей, так играли по золоту перьев солнечные лучи, — по доброй ли воле берешь ты в супруги эту женщину, стоящую рядом с тобой? Будешь ли ты приносить ей пищу, и одаривать украшениями, и не превысишь ли меру, наказывая ее за провинности?

Отвечать надлежало не задумываясь, без промедлений, и слова, освященные вековым обычаем, Дмитрий выучил заранее. Они были вызубрены наизусть и многократно проверены придирчивым Мгамбой.

Но сейчас все они куда-то запропастились. Вот еще миг назад вертелись на самом кончике языка и вдруг сгинули, не желая всплывать в памяти. И если бы не крепкий тычок под ребра, незаметно для прочих отвешенный забывчивому тхаонги все замечающим Убийцей Леопардов. Дмитрий, быть может, так и стоял бы, по-рыбьи разевая рот.

— Ух!.. — нгуаби дернулся, и нужные слова возникли сами собою, как будто никуда и не исчезали. — Я… Я, Дмитрий, сын Александра, внук Даниэля из рода Коршанских де Бурбон д'Эсте, названный народом дгаа Ггабья г'ге Мтзеле т'ту К'туттзи вваБхуту, перед теми, кто был, и теми, кто есть, и теми, кто будет, подтверждаю: по доброй воле готов я взять в супруги женщину, стоящую рядом со мной, и кормить ее досыта, и одаривать щедро, и засеивать сыновьями. Ни дубинка моя, ни плеть никогда не узнают вкуса крови ее без веских причин, и ее запретное будет всегда желанно моему иолду, а больше ничье, пока я жив!