Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Руби-младший усмехнулся. Уж в чем прочем, а в латыни бурсаки из конхобарских юстиц-коллегий могут дать сто очков форы самому Катуллу, и взять конхобарца-сту-диозуса на голый понт пока еще никому не удавалось.

— Aequo animo, дядя, aequo animo[34], — устало поморщившись, парировал Крис. — И вообще, ребята, шли бы вы все ad patres[35].

Мегафон гавкнул из гроба, дамы-активистки зашебуршились, а очки на испещренном багровыми прожилками носу эрудита гневно вздрогнули.

— Так что ж, господин хороший, apres nous le deluge[36]?

— Именно так, — незамедлительно подтвердил Руби, разводя руками. — A tout prix[37].

Подобные диспуты он любил с первого курса и сейчас не без интереса ждал продолжения. Но не дождался.

— Так бы сразу и сказал, — явно утратив желание дискутировать, буркнул коротконогий и отступил в сторону, освобождая дорогу. — Ренегат!

Презрительно отвернувшись от упрямца, процессия встряхнулась и унеслась прочь, оглашая окрестности невообразимой какофонией. Площадь опустела. А поверенный в делах смог наконец спуститься с крыльца и неспешным шагом направиться по булыжной мостовой в сторону «Двух Федоров».

Виктория, одержанная в дуэли интеллектов, приподняла настроение, и пить уже не очень хотелось. В сущности, не хотелось вовсе.

Но Крис Руби-младший, стряпчий, не привык менять единожды принятых решений…

ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. День слияния воедино

— Гъё!

Вскрик, выражающий крайнюю степень изумления, сорвался с сухих губ, и Мэйли, отпрянув от усыпанного цветочными лепестками ложа невесты, простерла перед собою худые руки.

Пальцы ее, изуродованные подагрой, шевелились, торопливо творя магические знаки, отгоняющие зло. Но так велико было изобличенное кощунство, что Великая Мать не могла быть уверена в силе заклятий, и смуглое лицо старухи, похожее на хорошо пропеченный плод, быстро серело, становясь все более похожим на липкий суглинок осенних плоскогорий…

— Ты открыла ему запретное!

Великая Мать дрожала, словно деревце на ветру. За всю ее долгую жизнь и при жизни прежней Великой не бывало подобного. Лишь в давние дни, известные по песням сказителя, запретное девушки дгаа оказалось распечатанным до брачного обряда, и разгневанный Предок-Ветер страшно покарал своих потомков за это: сотряслась Твердь, и вершины выплюнули огненную слюну, испепелившую три селения!

Кровью преступницы пришлось омыть тогда подножие истуканов, высящихся в Урочище Предков, и сам юноша, оскорбивший обычаи, вскрыл яремную вену распутницы. А сверх того еще семерых девственниц, невинных и юных, удавили по воле дгаанги, прежде чем открылось ему, что народу дгаа отпущен грех…

— Как ты могла, Гдламини?!

Кисточка из мягчайшего пуха, так и не коснувшаяся запретного нечестивой невесты, валялась у ног Мэйли, и кроваво-красные капельки брачного настоя рассыпались по белоснежным свадебным покрывалам, висящим на стенах.

— Так захотела Тальяско, — лицо девушки, возлежащей, широко раздвинув ноги, на низеньком ложе, не дрогнуло. — И так захотела я. Разве я уже не дгаамвами, Мать Мэйли?

Старуха встрепенулась. И расслабилась.

Еще несколько кратких мгновений она продолжала творить ворожейные жесты, а затем, обмякнув, присела на корточки. Лицо ее сделалось отрешенно-задумчивым.

Так захотела Тальяско. И так захотела я.

Есть повод гневаться Красному Ветру, ибо нарушено не просто дггеббузи, но одно из сокровеннейших дгьянь'я народа дгаа. Но и Гдлами права: нет для вождя запретов, ни великих, ни малых, и священные правила, обязательные для низкорожденных, вовсе не таковы для немногих, несущих в себе звонкую кровь Высшего Предка.

А если так, то, быть может, случившееся и впрямь не стоит излишнего трепета?

В конце концов, ничто не вечно под двумя лунами Выси, и некогда жизнь была вовсе не такова, какова ныне. Кто правит семьями дгаа теперь? Отцы, и слово их звучит законом для каждого, а в первую очередь для длинноволосых. Кто управлял народом дгаа прежде? Матери, и в том нет никакой тайны. Они судили спорящих и усмиряли буйных, они наряжали на работы и делили пищу, мужчинам же еда доставалась лишь во вторую очередь, а голос их на совете был неслышен.

Больше того! В те благие дни, когда властвовала над людьми дгаа Вва-Дьюнга, Зеленая Твердь, женщины не спрашивали мужчин, хотят ли они, но властно брали их, и великой честью для иолдоносца считался приказ выстроить хижину для супружеской жизни. И женщина украшала себя венком из гаальтаалей не раньше, чем хижина ее наполнялась лепетом детей, рожденных от разных отцов, ибо разве можно остановить свой выбор на ком-либо одном, не выяснив прежде, какое потомство подарит избранный из многих хозяйке и сестрам ее?

Было так. Было! И хотя Предок-Ветер изменил порядок вещей, опрокинув Вва-Дьюнгу на спину и насильно овладев ею, но память о минувших временах не торопится уходить в небытие. Она жива, она откликается сварливы-ми женскими упреками, когда охотник возвращается из сельвы без добычи, она воскресает в протяжных песнях, что поют длинноволосые, размалывая ручными жерновами зерно.

Ой-ой-ой! Отчего не хотят мужчины дгаа слушать женское слово в совете? Разве нет от пышногрудых пользы?..

Кто мелет муку и готовит пищу? Женщины! Кто собирает в лесу полезные травы, съедобные коренья и насекомых? Опять же они! Женщины приносят в хижины сухие дрова и воду из ручья, женщины засевают поля, полют огороды и убирают урожай, прядут и ткут, делают передники и набедренники, плетут корзины и циновки, варят лечебные снадобья…

Кто, если не женщины, растит детей?

Торжественными кликами провожают люди дгаа уходящего в Высь охотника. Грохотом барабанов — храброго воина. А вслед уходящей жене или матери несутся лишь слезы, ибо уход хранительницы очага — страшнейшее несчастье для семьи!

Если женщина — низшее существо, так отчего же, желая жениться, мужчина обязан уплатить отцу девушки богатый выкуп?

Ой-ой-ой, несправедлив мир…

— Прости меня, мвами… — подняв с пола кисточку, Великая Мать обмакнула ее в глиняную чашу и провела ладонью по животу Гдламини, заставляя ее раздвинуть ноги еще шире, так широко, как только возможно.

— Ай'гья-ай, гьонни-нги, ай-гъю'ай, гьюнни… Вполголоса напевая заклинания, Мэйли склонилась над ложем, продолжая прерванное дело. Движения ее были точны и умелы, рука тверда, и острая раковинка очистила девичий лобок от золотистых завитков, не причинив невесте ни малейших неудобств. Гдламини закрыла глаза и откинула голову на подушку, отдаваясь на волю искусства Великой Матери, и лишь когда нежный пух п'ью невесомо коснулся самого сокровенного, девушка напряглась и еле слышно застонала.

Ей было сейчас удивительно приятно, словно теплый поток лелеял расслабленное тело, унося вдаль. И самую чуточку страшновато, хотя бояться нечего: то же самое испытывали в былые дни и мать ее, и мать матери, и все матери, жившие прежде. И каждая девушка дгаа, входя в возраст любовных игр, знает: придет неизбежный день, когда ее приведут в убранную белыми покрывалами хижину, велят лечь на спину, раскинув ноги, оголят лобок и мягкой кисточкой очистят вход в запретное для единственного из мужчин, который станет с этого дня входить в нее не через дкеле…

Мало радостей в жизни женщины, но в этот день все посвящено ей, и даже отец склоняется перед дочерью, поправляя, по обычаю, гирлянды свадебного венка.

Свадьба — дело всего народа дгаа. Вот почему строгий дггеббузи наложен на проведение их в неурочные дни. Лишь после уборки урожая настает время создавать семьи. Тогда целыми неделями, а то и более, гремят тамтамы над поселками, зазывая соседей на пиршество. Чем больше гостей сойдется за столом, тем больше счастья будет в новой семье, и потому, не скупясь, выставляют отцы женихов и невест все, что накопили сородичи, все, чем богаты погреба и амбары…

Да, для всякой женщины день свадьбы светел.

Но день свадьбы вождя — праздник всего народа дгаа, и лишь вождь вправе, нарушив обычай, назначить свадебный обряд на неурочное время.

Уже накрыты столы. Уже принарядились обитатели Дгахойемаро и люди иных поселений, сошедшиеся на призывной перестук тамтамов. Уже ждет дгаанга, надевший в честь такого дня золотую маску Кве ттуТ'ти Йю, Пляшущую-без-Забот…

Весело будет ныне, ох и весело же будет!

Недаром накануне все женщины Дгахойемаро целый день, не отдыхая, жевали листья и коренья г'бау и сплевывали разжеванную массу в сосуды из высушенной тыквы, заполненные бродящей травой нгундуни. Нынче, перебродив сутки, содержимое сосудов превратилось в острый, горький и невероятно хмельной напиток, дарующий такое веселье, что пить его нельзя иначе, как разбавив наполовину обычным пивом…

— Очнись, мвами…