Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

она так делала не раз, поскольку очень не любила попутчиков, – могла, кажется позолотить все кирпичи в Париже, не говоря уже о булыжных мостовых. Деньги она никогда не считала, приравнивая их к грязи. Их у Иды было больше, чем грязи. Наверное, если можно было бы собрать грязь во всей Франции, и то ее все равно оказалось бы меньше, чем рублей, франков и долларов у несравненной Иды.

Уже в театре Наталья Николаевна спросила у мужа:

– Эжен, а что в репертуаре?

– «Болеро» Равеля.

– А еще?

– Не объявлено. Написано: «Возможны сюрпризы».

– Ида, как всегда, в своем амплуа. Разнообразием не отличается.

Туркул тоже появился в театре – в окружении трех плечистых мужчин, чья выправка точно указывала на их принадлежность к военным. Увидев Миллера, Туркул, не поздоровавшись, отвернулся. Миллеру сделалось горько – захотелось покинуть театр.

Наталья Николаевна ощутила неладное, встревоженно глянула на мужа:

– Эжен, в чем дело, что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?

– Ничего не случилось. Чувствую себя нормально.

Миллер едва приметно вздохнул, оглядел зал. Из знакомых заметил Вонсянского. С этим человеком ему не хотелось здороваться самому. Гукасов – издатель довольно неглупой, умеренной во вкусах газеты. Поль Валери[45] в сопровождении какого-то жиглявого молодца с томным взглядом и узкими, будто нарисованными на лице ниточками усиками. Скоблин с женой – мадам Плевицкой. У Плевицкой на глаза опущена вуалетка. Лицо у Скоблина – мрачное и какое-то обреченное. Что будет с этими людьми через пять лет, через десять?.. Узнать бы!

Пахло дешевым одеколоном, цветами и нафталином.

Миллер почувствовал, как виски его сдавила боль.

Через пять лет ни его самого, ни генерала Скоблина не будет в живых. Плевицкую, сидящую за решеткой, станут переводить из одной тюрьмы в другую, надеясь спасти от болезней, сжирающих ее надсаженный организм. Еврейка Рубинштейн из-за угроз фашистов переедет в Лондон.

Лондон Ида посчитает пригодным для обычной жизни, для походов в магазины и редкого отдыха на скамеечке где-нибудь в Трафальгарском сквере, но не для сцены. Ида не знала, как обосновать здесь собственное появление на сцене, что сделать, чтобы на нее пришла публика, не знала, как лондонская публика вообще отнесется к ней, и на сцену не вернулась.

Когда началась Вторая мировая война, она на собственные деньги открыла госпиталь и работала в нем обычной медсестрой, ухаживала за английскими и французскими солдатами, получившими ранения в боях. Впоследствии одна газета написала, что «глядя на изображения томной, изысканной, надменной красавицы Иды, в это невозможно было поверить».

Но что было, то было, из песни слов не выкинешь.

Та же газета написала, что после войны Ида Рубинштейн вернулась в Париж, приняла католичество и поселилась на юге Франции, в Вансе, где эта «забытая и друзьями, и врагами, старая усталая женщина» вела жизнь «уединенную, затворническую». Роскошного парижского особняка, охраняемого пантерой, украшенного сшитыми из золотой парчи, золотыми занавесами, «японскими скульптурами, пыточными инструментами из Сенегала, африканскими тканями и самурайскими мечами» у нее уже не было – особняк сгорел, его черный, обугленный остов вызывал слезы, сад высох, павлинов съели голодные немцы во время оккупации, обезьяны разбежались. Жизнь здесь остановилась.

Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти ее сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.

Кто из присутствовавших – в том числе Миллер и его жена – на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждет такой конец?

Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.

– Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? – осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.

– Да, – однозначно ответила жена.

Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.

* * *

Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, – от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.

Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.

– Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?

– Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере – это настоящее море, а не лохань с теплой водой, из которой поят коров.

В ответ жена укоризненно покачала головой.

– Ты огрубел, Эжен!

– Жизнь такова, милая моя Таточка… Невольно становишься грубым.

– Тебя окончательно добила работа. – Наталья Николаева вздохнула.

– Да, Тата, – согласился он с ней. – Я тут пробовал воевать с «внутренней линией» и вынужден был отступить. Я потерпел поражение.

– Почему?

– «Внутренняя линия» мне не подчиняется.

«Внутренняя линия» – это была довольно сильная структура, созданная в самом организме Русского общевоинского союза, а если быть точнее – контрразведка. Приемы, которыми пользовалась «линия», были типичными приемами контрразведки.

Руководили «внутренней линией» разные люди, в том числе и генерал Шатилов, сделавшийся на старости лет вздорным и очень желчным, и генерал Скоблин, а после того как они не справились с контрразведкой – сам Миллер. Но и у Миллера тоже ничего не получилось. «Внутренняя линия» была этакой «вещью в себе», государством в государстве, совершенно не подчиняющимся законам РОВСа. В конце концов, Миллер махнул на эту структуру рукой.

И напрасно это сделал.

– Распусти «внутреннюю линию», – посоветовала Наталья Николаевна, – это же обычный отдел с обычной структурой… Перекрой финансирование, и «внутренняя линия» сама по себе перестанет существовать.

– Не могу. – Голос у Миллера сделался жалобным.

Газета «Возрождение», с которой успешно сотрудничал Митя Глотов, опубликовала несколько материалов, в которых предсказывала, что в ближайшее время Миллер уйдет с поста председателя РОВСа. «Возрождению» в каждом своем номере поддакивали «Последние новости» – газетенка хоть и паскудная, но влиятельная. Когда Миллер видел это издание у себя на столе, то небрежным движением руки сбрасывал газету на пол, иначе, начни он ее читать, у него мог бы разыграться приступ зубной боли.

* * *

Стоял сентябрь 1937 года. Осень в Париже как обычно была теплой, она тут мало чем отличается от лета: высокое голубое небо, непотревоженная увяданием зелень деревьев, в которых шебуршатся горластые парижские воробьи, не боящиеся ни кошек, ни собак, ни людей. Многочисленные кафе работали не закрываясь, до самого утра.

– Митя, ты хотел вернуться в Россию? – неожиданно спросила Глотова Аня Бойченко.

Митя приподнял плечи, улыбнулся.

– Мы с тобой об этом говорили, Аня.

– И все же?

– Очень хотел бы, – сказал он, – но… как-то боязно.

Аня не выдержала, засмеялась.

– Слишком много нагрешил?

– Наверное, – сомневающимся тоном ответил Митя. – Когда я уезжал из Архангельска, меня очень отговаривал от этого поступка мой родной дядя, артиллерийский полковник… Пытался даже удержать меня за воротник шинели. Говорил, что я пропаду, в одиночку мне не выжить. –