Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

потом понял – нет, не видел, просто лицо у этого человека было типичным для России – курносое, с чуть выпяченными скулами – наследие татаро-монгольского прошлого – и хмельными веселыми глазами.

Русское лицо, – русское, но никак не немецкое.

Миллер поднял руку ответно – сделал это с большим опозданием, почувствовал, что чья-то невидимая лапа впилась в его сердце и начала тянуть – будто хищная ворона подцепила своими когтями…

Миллер мигом вспомнил, какие имена назвал ему утром Скоблин: Штроман и Вернер, – память на имена и фамилии у генерала отменная.

– Оба в совершенстве владеют русским языком, – предупредил Скоблин, словно бы не знал, что Миллеру все равно, на каком языке говорить – русском, немецком, французском или английском…

– Познакомьтесь, Евгений Карлович, это господин Штроман, – представил Скоблин своего собеседника.

– Рад познакомиться с вами, – довольно складно, по-русски, без акцента произнес Штроман. Впрочем, акцент у него имелся, но очень незаметный, он протянул руку. – Очень рад.

Рука у Штромана была железной, тренированной, как у штангиста.

– Чтобы не стоять нам на улице на виду у всех – это все-таки дипломатический район, просматривается насквозь, – давайте зайдем сюда, – Скоблин показал на здание пустующей школы, – тут есть кафе…

– Это же школа советского посольства! – Миллер недоуменно приподнял одну бровь.

– Ну и что? Я здесь бывал много раз. Уж где-где, а в школе нас никто никогда не засечет – даже не подумает… – Скоблин не выдержал, засмеялся, – для этого надо иметь слишком испорченные мозги.

Скоблин был прав.

– Логично, – сказал Миллер и первым двинулся к зданию школы.

– Тем более, в школе этой сейчас нет учащихся, – заметил Скоблин и, обогнав Миллера, первым взялся за ручку двери.

Все трое скрылись в здании. Через несколько мгновений в школу вошел четвертый человек – господин, как две капли воды похожий на Штромана, одетый в такой же дорогой серый костюм.

С соседней улицы прилетела стая галок, громко галдя, опустилась во двор школы.

Улицы Жасмэн и Раффэ были пустынны – ни одного человека, во дворах – также ни одного человека. Лишь в доме напротив у окна сидел какой-то старик. Его лицо бледнело в оконном проеме неясным пятном, будто оно было помещено в раму и придавлено сверху стеклом. Неподвижным полуслепым взглядом старик, кажется, замечал все, что происходило на улице. Хотя видел не все…

Уже в здании школы, в полутемном прохладном вестибюле Штроман неожиданно сделал резкий шаг к Миллеру и притиснул к его лицу платок, пахнущий чем-то неприятным, резким. Миллер вскрикнул, попробовал вывернуться, ужом выползти из стальных рук, чтобы поскорее покинуть здание школы – он еще не верил, что угодил в ловушку, – дернулся один раз, другой, но Штроман держал его крепко.

– Тихо, тихо, генерал, – проговорил этот человек на чистейшем русском языке, без всякого акцента, и Миллер ощутил, как к его горлу подполз ужас: Штроман был таким же немцем и таким же военным атташе, как Миллер эфиопом. Незнакомец, без сомнения, был русский человек – может, из Рязани либо из Твери – с типично русским говором. Почувствовав, что ноги у него сделались мягкими и послушными, Миллер застонал.

– Скоблин, помогите! – Штроман продолжал говорить на чистом русском языке, голос его был спокоен и жесток.

Платок он по-прежнему держал на лице Миллера, и как генерал ни пробовал отодрать эту вонючую мерзкую тряпку, из его попыток ничего не получалось!

Движения Миллера становились все более слабыми и вялыми, какими-то неуверенными, он стал сползать вниз, на пол. Скоблин подскочил, помог Штроману удержать пленника на ногах.

– Ну вот и хорошо, – довольно проговорил Штроман, – вот и ладненько. Считай, полдела сделано.

Скоблин молчал.

Именно в эту минуту подоспел четвертый человек, носящий фамилию Вернер, представлявшийся «сотрудником германского посольства», неверяще ощупал Миллера железными пальцами и произнес по-русски, также без всякого акцента:

– Мол-лодцы!

– Рады стараться, ваше превосходительство, – насмешливо отозвался Штроман.

* * *

Запечатанный конверт с запиской Миллера лежал перед Кусонским на столе, тот изредка поглядывал на него, но никакого беспокойства не испытывал. Конверт этот – обычная перестраховка Евгения Карловича, который за свою жизнь умудрился побывать в самых разных передрягах. Их было столько, что он им потерял счет: его и солдаты пробовали поднять на штыки, и лупили смертным боем на фронте, не жалея кулаков, и стреляли в него, и заманивали в ловушки – все у Миллера было, но, слава богу, он до сих пор цел, жив и здоров. Прожил немало и еще проживет столько же.

Сегодня вечером у Миллера должно состояться плановое заседание общества северян. Наверняка генерал проведет его у себя в кабинете, здесь будет и чай с пряниками и бубликами, которые испекут бывшие архангелогородские хозяюшки, будут и разговоры и восклицания, произносимые с деланным воодушевлением «А помнишь?». Все уже осталось позади, война проиграна, теперь всем уготовано одно – восклицать «А помнишь?». Кусонский улыбнулся про себя, уголки рта у него иронично дернулись, в следующий миг он вновь углубился в бумаги, которыми был завален его стол.

Поначалу он тоже ходил на собрания однополчан, обмусоливал в пылких речах прошлое, пил водку и заедал ее сладкой местной селедкой – во Франции не умеют солить селедку, в отличие от России, получается нечто такое, с чем можно пить чай, но нельзя пить водку… Разве мужчины, живущие в России, едят сладкую селедку?

Кусонский, не выплывая из своих бумаг – плыл по ним, словно по широкой реке, – вновь покачал головой. С улицы донеслось несколько встревоженных автомобильных гудков, будто кто-то наехал на человека. Кусонский встряхнулся раздосадованно, «выплывая на поверхность», но не выплыл, чуть не дотянул, и поскольку автомобильные гудки то ли до него больше не доносились, то ли уже перестали звучать, Кусонский вновь погрузился в бумаги.

* * *

В восемь часов вечера в кабинет Миллера начали сходиться северяне – поседевшие, постаревшие, необычайно говорливые, некоторых из них невозможно было узнать, так искорежило, изменило их время. Чинно, будто гимназисты, гости рассаживались по стульям.

– Евгения Карловича что-то нет, – обязательно произносил кто-нибудь из вновь пришедших, доставал из кармана старые часы-луковицу – память о далеком Архангельске, щелкал крышкой и говорил с каким-то недоуменным изумлением: – О! Однако!

Все привыкли к тому, что Миллер был образцом точности – никогда никуда не опаздывал.

– Видимо, произошло что-то из ряда вон выходящее, раз Евгений Карлович не смог предупредить о задержке. Давайте не будем тревожиться – он скоро придет.

– Никто не помнит из вас, господа, англичане вывезли из Архангельска все свои танки или что-то оставили?

– В Архангельске все их и оставили. А вот из Мурманска вывезли – у них там базировались большие транспортные суда…

– До сих пор не могу понять, как большевики победили в этой войне?

– Немцы помогли. Если бы не они – вряд ли когда красные взяли бы верх.

– Так что же, выходит, немаки ходили в форме красных командиров?

– Точно