Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Представьте себе: разделяющий два мира прилавок опрокинут. Опрокинут легким движением руки автора этого удивительного повествования.

Монолог “простодушной” принадлежит женщине, родившейся в кишлаке под Хивой. Первая книга Бибиш, “Танцовщица из Хивы”, рассказывающая о ее детстве и юности, вызвала в прессе много толков1. Кого-то страшно поразили истории о прежде совершенно неизвестных широкому читателю первобытных буднях узбекской деревушки, о ее жестких неписаных законах, железной хваткой скручивающих души и выжимающих из них все живое. Кого-то — подозрительная гладкость стиля Бибиш, не раз повторившей, что русский язык для нее неродной и своей неграмотной русской речи она стесняется… Но кажется, никто и не отрицал, что у Бибиш был редактор — и это ничего не меняет. Ограненный алмаз сияет только ярче, а в подлинности представленного в книгах жизненного материала сомневаться невозможно.

“Танцовщица” завершалась рассказом о работе Бибиш на вещевом рынке в одном из подмосковных городов. И вот продолжение. Товарки по-черному завидуют пришедшей к Бибиш литературной славе, муж просаживает все заработанное на игровых автоматах, дети смеются над “знаменитой” мамой: “Мама, мама, иди скорее, тебе опять Владимир Владимирович Путин звонил!” Неудивительно, что на этом мрачном фоне посещение двух ток-шоу описывается с замирающей от восхищения интонацией: Останкино приравнено едва ли не к раю, а телеведущие Андрей Малахов и Елена Ханга — к небожителям. Полезное чтение для иных телеаналитиков, забывающих, что определенные слои населения действительно испытывают к телереальности едва ли не религиозное чувство… Впрочем, это полезное чтение для всех.

В книге есть место, где Бибиш называет себя писательницей, ее поправляют: “Какая ты писательница, ты — феномен”. На самом деле Бибиш — не феномен, Бибиш — великолепный социальный проект. Пусть ее книги параллельны литературе и художественности, и вторая, очевидно, не будет пользоваться успехом первой: с эстетической точки зрения эта проза — явление одноразовое, но есть вещи и поважней эстетики. Иначе прилавка все равно не опрокинуть, а обывателю никогда не взглянуть на “чурку нерусскую” глазами читателя русской литературы, который, возможно, не разучился сострадать.

Воспоминания русских креcтьян ХVIII — первой половины ХIХ века. Вступительная статья, составление В. А. Кошелева; комментарии В. А. Кошелева, Б. В. Мелькунова и В. П. Бударагина. М., “Новое литературное обозрение”, 2006, 784 стр. (“Россия в мемуарах”).

Романтические представления о чернобровых селянках в ромашковых венках, девчатах, водящих хороводы с парнями в белых рубахах на изумрудных лугах и косогорах, представления, распространившиеся в России много позже, чем в Европе, — в 1830 — 1840-е годы, оказались на диво живучи. Бесчисленные фольклорные сборники с действительно проникновенными текстами народных песен, а затем поющие эти самые песни ансамбли песни и пляски довольно удачно поддерживали легенду о мечтательной и поэтичной душе русского крестьянина до сегодняшнего дня.

Читая только что изданные воспоминания крестьян, не то чтобы совершенно разочаровываешься в этих красочных картинках, но отчетливее осознаешь их лубочность. Конечно, праздничные мгновения в жизни крестьян присутствовали, но то были именно мгновения. Растворенные в очень практичной и очень тяжелой жизни.

Понятно, что воспоминания, собранные под обложку сборника, написаны самыми активными, самыми успешными: крестьянами-торговцами, писарями, приказчиками, дворянами по отцу. Все это люди, крепко стоящие на ногах, думающие, смекалистые, нередко весьма начитанные — в избах их водились не только “Четьи Минеи”, “Еруслан Лазаревич” и “Бова Королевич”, но и “Вестник Европы”, и “Почта духов”, и сочинения Карамзина. И все же читательских впечатлений мы здесь не встретим, а вот рассуждений о росте цен на муку, задатках, прибылях, удачных вложениях — сколько угодно.

Любопытнейшим образом в воспоминаниях одного из авторов, бывшего крепостного крестьянина Николая Николаевича Шипова, описывается собственная его свадьба. Вот как рассказывает он о своей нареченной невесте, которую впервые видит за пять дней до венчания: “Она была в шелковом, вышитом золотом сарафане и в белой, как снег, рубашке; на шее было ниток 40 разной величины жемчуга, в ушах жемчужные серьги, на голове жемчужная повязка и в косе целый пучок алых лент”. На этом рассказ окончен. Ни слова если не о замершем сердце, то хотя бы о красоте невесты. Шипов ощущает себя скорее этнографом, чем взволнованным женихом. И это несмотря на то, что воспоминания свои он писал в 1860-е годы, когда русская психологическая проза уже многое умела.

Однако авторам “Воспоминаний…” было не до описания своих чувств — все они ограничиваются внешними впечатлениями: рассказами об урожае, недоимках, поездках в разные города, паломничестве в Иерусалим, а еще страшными картинами истязаний крепостных. Единственную женщину, повествующую на этих страницах о своей жизни, Авдотью Григорьевну Хрущову, например, барин проиграл приятелю в карты, когда та была десятилетней девочкой. Навсегда она оказалась оторвана от семьи и честно исполнила материнский завет: не выходить замуж, чтобы не пришлось прощаться со своими детьми… Ее воспоминания вообще самые живые и ясные в книге — и, хочется думать, вовсе не потому, что были кем-то записаны со слов Авдотьи Григорьевны.

Благодаря выходу “Воспоминаний…” Савельичи, Захары, Арины Родионовны заговорили своими голосами, заметно скорректировав наши мечтальные представления о русском крестьянстве и обнаружив в таком как будто знакомом до последнего уголка русском ХIХ веке еще больше жесткости и трагизма.

Архимандрит Павел (Груздев). Документы к биографии. Воспоминания о батюшке. Рассказы отца Павла о своей жизни. Избранные записи из дневниковых тетрадей. М., “Отчий дом”, 2006, 732 стр.

Еще одна история “простодушного”, вернее — простеца. Отец Павел родился в деревне Молога, с детских лет жил в монастыре, потом прошел лагеря и ссылку, лишь в сорок семь лет став священником. Книга воспоминаний о нем не оставляет сомнений: святой был человек. Из чего ткется святость, конечно, тайна.

Но одна нить несомненна — цельность облика. “Как будто его скульптор Коненков вырубил из цельного куска дерева”, — сказано в одном из опубликованных здесь воспоминаний. Это дерево выросло из русской почвы: обильно цитируемая здесь устная речь отца Павла — счастье фольклориста: шутки, рифмы, присловья. Некоторые из них можно найти в его дневниках. Эти записи поразительны: от человека, учившегося в церковно-приходской школе один год, не ждешь такой четкости формулировок и образованности. В тетрадях батюшки явлено удивительное богатство: здесь и описания паломнических поездок с подробной историей обители, и предания, и загадки, и духовные стихи, и молитвы, и истории из жизни, и приметы, и прибаутки (“Ежик — ни головы, ни ножек”), и смешные, назидательные стишки: “Простой цветочек дикий попал в один пучок с гвоздикой, — и что же? От нее душистым стал и сам. Хорошее знакомство в прибыль нам”. И еще слова песен, в том числе и самой любимой, “Ветки”, — как отец Павел поет ее вместе с народом, пришлось однажды слышать и мне — впечатление незабываемое. После этой книги кажется: жизнь отца Павла — тоже песня, светлая и сердечная.

Е. М. Сморгунова. Москва москвичей. М., ОГИ, 2006, 312 стр.

Ностальгическая получилась книжка, и подзаголовок “Сентиментальные прогулки по Москве” свидетельствует о том, что и сам автор это хорошо понимает. Елена Михайловна Сморгунова, кстати, вовсе не профессиональный экскурсовод, а специалист по истории русского языка. И в книге среди очерков об особняке Рябушинского, многострадальной коробке Мельникова, доме Перцова, московских высотках, названиях столичных улиц и переулков есть и лингвистические работы о ранних этапах истории московской книжности. Собственно, таков и ракурс этой книги — Елена Михайловна рассказывает лишь о том, о чем интересно ей, ни в коем случае не претендуя на универсализм и системность. Чтение этой книги — именно прогулка с просвещенным и доброжелательным собеседником, который ведет тебя по своим любимым местам.

Ностальгическим же сборник получился, потому что настоящих “москвичей” (см. заглавие) — тех, кто действительно любит и чувствует свой город, — все меньше. А вместе с их исчезновением растворяется и их Москва. Город, живой и глубокий, “город-мир”, как пишет о нем Елена Сморгунова, за каждым камнем которого простирается бесконечная историческая перспектива, все у большего числа людей превращается в сверкающую огнями реклам смазь за хорошо вымытым окном их машины. Книга Елены Сморгуновой хотя бы отчасти замедляет эту усиливающуюся расфокусировку взгляда.