Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Что же до реформ и их источников, то позволю себе представить вам фрагмент разновекторной статьи Георгия Мейера о воспоминаниях Сергея Маковского “На Парнасе Серебряного века”4. Сначала цитируется сам Маковский, редактор легендарного “Аполлона”: “…Если Церковь времен Победоносцева и была закоснелой, неспособной воспрянуть к новой жизни, то верно и то, что интеллигенция, несмотря на ум и талант ее вождей, недостаточно созрела еще, чтобы предпринять что-то вроде реформ для углубления православия. Было слишком рано… Предстояло еще испытать неизмеримо более страшное отпадение русского человека от Церкви, и не имел ли какого-то права сказать в одной из своих проповедей Иоанн Кронштадтский о шумевших на собраниях интеллигентах: „Умники неумные, вроде Толстого”. <…>” “Но что означают „реформы для углубления православия”? — продолжает Георгий Мейер. — С каких пор не святые подвижники и мученики призваны углублять православие, но охваченные гордыней светские люди вроде Мережковского, поверившего не Церкви, а „своей миссии христианского преобразователя”?”

Книга Павла Проценко как раз о подвижниках и мучениках, и все они — женщины. Составитель включил сюда интереснейшие оригинальные тексты: анонимный (подписанный инициалами И. В.) житийный очерк “Белый голубь” (“быль о новомучениках Русской Православной Церкви”), “Житие блаженной старицы Евдокии Шейковой” (жизнь и убийство большевиками крестьянок Нижегородской губернии; автор — Валентина Долганова)5, воспоминания Ольги Второвой-Яфы “Авгуровы острова” и ее же повесть “Мать Вероника” (Соловецкие лагеря особого назначения) и, наконец, мемуары Валентины Яснопольской “Счастливый случай” (о жизни молодежной христианской общины в Киеве и Ленинграде 1920 — 1930-х годов и продолжение жизни в концлагере “Медвежья Гора”).

Сборник о подвижницах получил, повторю, широкий резонанс в прессе и в Интернете и, в моем случае, не нуждается в специальном представлении, помимо пожелания (и надежды) на чтение книги с открытым сердцем. Все вышеприведенные цитаты и рассуждения понадобились мне лишь для того, чтобы подчеркнуть: вы будете иметь дело — прежде всего с первоисточником, а не интерпретацией и встраиванием чужого подвига в ту или иную “внутриправославную” идеологию. Я верю, что чистосердечного читателя не смутят и “странные” черты в жизненном поведении и высказываниях блаженной “Дуняши”: в конце концов, можем ли мы постичь подвиг юродства, откуда нам знать, каким образом Святой Дух преломляется в сердцах таких людей? Не удивимся и тщательно прокомментированной истории о том, как пронзительная повесть “Мать Вероника” Ольги Второвой-Яфы стала апокрифом и даже выдавалась за документальное свидетельство. Еще бы, вещь такой силы.

Это огненные произведения. Вот это бы нам в них разглядеть.

А то ведь напишут, что вступительная статья составителя “заставляет задуматься о глубине проникновения феминистских идей в современную церковную жизнь”. Затем рассудят: “…При этом мысли Павла Проценко о том, что православие в России — фактически женская религия, публикует достаточно консервативное издательство, подчиняющееся довольно жесткому архиерею”. И выведут: “Создающаяся тем самым база для легитимации женской святости (в частности, „блаженная Дуня” усилиями автора уже канонизирована) работает на разрешение проблем сегодняшнего дня и уже назревшего вопроса о перераспределении полномочий между полами внутри приходов РПЦ”6.

И неужели не увидят белого голубя между плетками красноармейцев и спинами вывозимых на казнь праведниц? Не найдут — вместе с героиней — дороги к Анзерскому скиту? Не узрят явления Блаженной Ксении и не обратят внимания на неожиданное милосердие “гепеушника”, “не заметившего” переданных в лагерную камеру Святых Даров?

Нет-нет, нельзя не увидеть. И разве свой тяжкий женский крест героини “Мироносиц...” не продолжают нести и сейчас — ради нашего миролюбия и Любви, на которую так ежечасно нам не хватает сил, мужества и веры?

Павел Крючков.

1 Проценко П. В Небесный Иерусалим. История одного побега. Нижний Новгород, 1999 (биография епископа Варнавы /Беляева/); Проценко П. Цветочница Марфа. М., 2002 (см. рецензию В. Сендерова на эту книгу: “Новый мир”, 2003, № 3).

2 “Новый мир”, 2001, № 4, стр. 191 — 192.

3 Зорин А. Ангел-чернорабочий. М., 2004.

4 “Грани”, 2005, № 213, стр. 210 — 223.

5 “Белый голубь” и текст В. Долгановой посвящены одному человеку — блаженной “Дуне” Шейковой, подлинную фамилию которой, кстати, восстановил П. Проценко.

6 См.: Митрохин Николай. Русская православная церковь в советский период: новые работы церковных историков. — “Неприкосновенный запас”, № 42 (2005, № 4).

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАЙИ КУЧЕРСКОЙ

+8

Ина Кузнецова. Зона милосердия. М., Издательство им. Сабашниковых, 2006, 160 стр.

Читая эту документальную книгу, действительно ощущаешь себя в “зоне”.

Не в буквальном смысле и не в сталкеровском — иначе. С первой же страницы попадаешь в волшебное пространство абсолютной человеческой подлинности, нравственности и предельной душевной чистоты. Я тоже не очень люблю пафос. Но это не пафос, это правда.

Дело происходит в спецгоспитале (или “зоне”) для немецких военнопленных. Автора воспоминаний, двадцатидвухлетнюю выпускницу мединститута, распределили сюда сразу после войны. Госпиталь был создан при лагере, в котором военнопленные трудились на шахте, и для многих из них стал настоящим островом спасения. “Здесь нет победителей и врагов. — Остается лишь открытая человеческая душа и Божеское в ней. Это был удивительный коллектив. Это были удивительные люди. Они, несомненно, отличаются от современных. Они — другие, из другой жизни. В них ощущалось глубокое чувство самоуважения <…> Даже внешне они выглядели иначе. В них было больше скромности, больше женского достоинства, меньше суеты”.

Ина Кузнецова подробно рассказывает много примечательных историй. Вот заведующая терапевтическим отделением Фаина Александровна Аренгольд, уже немолодой и опытный врач, у которой немцы сожгли в печах всю родню, целую ночь проводит над умирающим больным, то есть делает то, чего делать вовсе не должна, — и спасает ему жизнь. Вот начальник госпиталя Виктор Федосеевич Елатомцев, суровый военный врач, упрямо борясь с сопротивлением Центра, пытается как можно больше больных оставлять при госпитале врачами, поварами, портными, рабочими, кем угодно — лишь бы не отправлять их снова в лагерь. Сама Ина три ночи проводит в поезде рядом с больным туберкулезом юношей Вальтером, которого включает на свой страх и риск в число репатриированных — несмотря на жесткий запрет брать тех, кто может умереть в дороге. Вальтер не умер, Кузнецова его довезла.

Рассказы всех врачей чем-то похожи: их работа неотделима от подвижничества и жестких разговоров со смертью. Воспоминания Кузнецовой все-таки иные. Их отличает не только уникальность материала (это первое подробное документальное повествование про госпиталь военнопленных), но и отменное художественное качество. Они написаны строгим и метким языком — языком врача, однако врача, обладающего большим литературным даром, — очевидно, неслучайно в 1940 году Ина Кузнецова, как сообщает нам издательская аннотация, “выбирала между литературным и медицинским образованием”. Выбрала все-таки медицину. Но через шестьдесят лет написала свою первую книгу.

Бибиш. Ток-шоу для простодушной. М., “Азбука”, 2006, 256 стр.

Оказываясь на рынке, мы не слишком хотим иметь что-нибудь общее с теми, кто продает нам китайский ширпотреб и абхазские мандарины. В сознании среднестатистического покупателя “они” маркированы как “морлоки”, как обитатели иного, чуждого мира.

Представьте себе: разделяющий два мира прилавок опрокинут. Опрокинут легким движением руки автора этого удивительного повествования.

Монолог “простодушной” принадлежит женщине, родившейся в кишлаке под Хивой. Первая книга Бибиш, “Танцовщица из Хивы”, рассказывающая о ее детстве и юности, вызвала в прессе много толков1. Кого-то страшно поразили истории о прежде совершенно неизвестных широкому читателю первобытных буднях узбекской деревушки, о ее жестких неписаных законах, железной хваткой скручивающих души и выжимающих из них все живое. Кого-то — подозрительная гладкость стиля Бибиш, не раз повторившей, что русский язык для нее неродной и своей неграмотной русской речи она стесняется… Но кажется, никто и не отрицал, что у Бибиш был редактор — и это ничего не меняет. Ограненный алмаз сияет только ярче, а в подлинности представленного в книгах жизненного материала сомневаться невозможно.