Радость и страх - Джойс Кэри

А позже, когда гости пьют чай в вестибюле и так оживленно болтают и спорят, что их слышно во всех уголках отеля, она идет к ним якобы для того, чтобы проверить, хватит ли им еды, а на самом деле, как догадывается Табита, просто чтобы потолкаться среди них, принять участие в этом молодом веселье. Сама же Табита вышагивает взад-вперед по верхнему коридору, изнывая от страха. Она боится, что в любую минуту может вспыхнуть драка или что все они, повскакав с мест, начнут бить стекла, разнесут в куски всю гостиницу. В этом сгустке молодости ей чудится опасная взрывчатая сила; даже их очарование, примитивное очарование Нэнси, помноженное на сорок, пугает ее. "Наверно, все они члены какого-нибудь "движения", думает она, и ей кажется, что весь мир полон молодежных движений. Каждый день она читает в газетах о студенческих беспорядках, забастовках, походах, бунтах, о резолюциях, принятых в Оксфорде или в Риме, в Бомбее или в Берлине и требующих революции, упразднения армий либо разрушения империй, свободы для всего мира, слияния всех религий или искоренения всех религий, истребления нацистов, или фашистов, или коммунистов, евреев, мусульман, индусов, европейцев в Азии или азиатов в Европе; и, чувствуя, что самый воздух насыщен молодым электричеством, она говорит себе: "Ну конечно, война будет, при таком-то эгоизме и бесшабашности. Если не Гитлер ее начнет, так кто-нибудь другой, или она сама начнется".

Возвращается Нэнси, разрумянившись от волнения, что-то насвистывая; вытянутые трубочкой губы словно целуют воздух иного, более просторного мира.

- Кончают они там? - беспокойно спрашивает Табита.

- Да, я уже вызвала автобус. Славный они народ, бабушка, а у себя просто чудеса творят.

- Убивают и бахвалятся, эгоисты несчастные.

- Но они же не о себе думают, бабушка, они всей душой преданы Гитлеру. Это что-то поразительное.

- Да, все с ума посходили. А потом начнется война, и Годфри убьют, и все мы будем разорены.

Нэнси скорчила гримасу, означающую: "Бабушка в своем репертуаре", и деликатно удаляется. Насвистывать она опять начинает, только завернув за угол коридора. Табита идет справиться у метрдотеля, почему до сих пор нет автобуса. Она ждет не дождется, когда наконец уедут эти молодые люди с их опасными идеями, их увлечением революцией и Гитлером.

Гитлера она ненавидит так неистово, что от одного его имени ее бросает в жар. Когда Бонсер, чтобы похвастаться новым, уже третьим по счету, приемником, включает речь Гитлера, она уходит из дому. Нет сил даже слушать этот голос, подчинивший себе миллионную аудиторию. И, прочитав в газете слова "этот гений от демагогии", она гневно комментирует: "Хорош гений, просто лжец и обманщик".

Но именно поэтому она при имени Гитлера вся дрожит от ненависти и страха: лжет и обманывает он действительно гениально, а она знает, какую власть имеет ложь и надувательство, особенно над невинными душами. Она думает: "Лгут все - политики и националисты всех мастей, а молодые все проглатывают. И проглатывают охотно, ложь они предпочитают правде, она завлекательнее. Но без конца так продолжаться не может, это немыслимо. Заговори я о возмездии, меня бы подняли на смех, но возмездия-то они и дождутся".

110

Бонсер, как и Табита, уверен, что война будет и что она его разорит. Гитлером он восторгается безмерно, слушает все его речи, ничего в них не понимая, прочитывает три-четыре газеты в день и говорит всем, кому не лень слушать: - Будет, будет заваруха. Он их всех расколошматит, этот артист. Он и в книге своей написал, что люди - это стадо овец, а они за это лижут ему зад. Вот это да, вот это я понимаю, вот это молодец. Уважаю прохвоста - весь мир сумел охмурить, и поделом им, болванам.

Но восторг его полон горечи. Он пьет больше прежнего, начинает заговариваться. "Да, кончено наше дело. Сгубил он нас. А ведь мог бы дать старику умереть спокойно". Он плачет, вообразив, что у него рак и что Табита обирает его. Ночью, полупьяный, вваливается в чей-то номер и успокаивает перепуганного постояльца: - Ничего, ничего, не пугайтесь. Я умираю, только и всего. Отравили меня. Но это неважно. Все мы скоро умрем, дай только Гитлеру за нас взяться.

Однажды с ним случился припадок, что-то вроде падучей, и его уложили в постель. Врача он встречает словами: - Умираю, доктор. Ну и пусть. Надоела эта чертова жизнь, хватит с меня. Только не оставляйте меня с этими женщинами, они меня доконают. Знаю я их штучки, стервы все как одна.

Его перевозят в Эрсли, в больницу, и он шлет Табите отчаянные записки: "Забери меня отсюда".

Табита посылает к нему другого врача, и тот докладывает:

- Переезд он выдержит, но риск все же есть. В семьдесят один год инсульт, даже легкий, дело нешуточное. А с другой стороны, депрессия тоже может сыграть отрицательную роль.

Табита заказывает санитарную машину и готовится ехать за полковником. Однако накануне, встревоженная вестью о вторжении немцев в Польшу, звонит проверить, точно ли будет машина.

Удивленный голос отвечает: - Да, мэм, все в порядке.

- А вы читали, что война началась?

- Конечно, мэм.

- Я думала, ваши машины понадобятся на случай бомбежки.

- Понятно, мэм. - Голос принимает ее соображения так же, как принял войну, - деловито и не отвлекаясь на постороннее. - Мы на учете на случай чрезвычайного положения. Да, да, мэм. К больнице, в пять тридцать.

Но еще до полудня Бонсер появляется в ратуше и, как старый солдат, предлагает свои услуги отечеству. - В такую минуту, - заявляет он комитету, - человек не вправе болеть. А Бонсеры, черт возьми, всегда умирали на посту. - И его тут же назначают временным начальником сборного пункта новобранцев.

Комитет, надо сказать, встречает патриотический порыв Бонсера без всякого удивления. Свои услуги уже предлагали люди и старше его годами, и слабее здоровьем. Если б члены комитета имели время подумать, если б не прочли утренних газет, им показалось бы, что вся нация приняла дозу какого-то взбадривающего лекарства, которое разбудило ее дремлющие силы, воспламенило воображение, вызвало небывалую энергию, дружелюбие, предприимчивость.

В последующие недели, когда тысячи молодых мужчин надели военную форму, а тысячи девушек пошли на военные заводы, в поездах и автобусах стало весело от их оживленных голосов, словно война - это праздник, потому что у всех теперь есть работа и больше денег, больше друзей, а главное, перемена в жизни, которая ощущается как свобода.

Бонсер побывал в своем лагере - для начала это один полуразвалившийся сарай посреди сжатого поля, - произвел смотр личному составу - один старший сержант по хозяйственной части. Семидесяти двух лет от роду, на деревянной ноге, и еще два почти столь же дряхлых сержанта, - заказал для них ящик пива, а затем дал им общее указание: "Так держать!" - и отбыл в Лондон, как он выразился - "собрать что осталось от моего старого обмундирования".

А через три дня, раздобыв на каком-то лондонском складе, а может быть, как кое-кто намекает, и у театрального костюмера, полную форму полковника и две планки орденских ленточек, он сидит в баре Гранд-отеля в Эрсли и рассказывает кучке внимательных и почтительных юнцов, что Бонсеры потомственные военные, что его прадед пал при Ватерлоо во время последней атаки Старой гвардии и что он, черт побери, сам знает, какой глупостью было снова пойти добровольцем, отлично знает, что его ждет. "Англия своих слуг не больно-то жалует, особенно старых солдат. Как кончится война, так на свалку. А почему? Да знает, что никуда они не денутся. Знает, что они всегда под рукой. Кто побывал офицером его величества, тот им до гроба останется. Это в крови".

И те, кто месяц назад стал бы издеваться над любой демонстрацией патриотических чувств, теперь осторожно оглядываются - нельзя ли позволить себе хоть улыбку, и решают не рисковать. Не та атмосфера.

Так полковник с первых же дней войны занял в Эрсли положение если и не слишком обременительное, зато очень выигрышное, вполне устраивающее как его, так и город. А если он временами волочит ногу, или придерживает пальцем веко, а палец дрожит, или забывает имена знакомых - так на эти мелочи смотрят даже сочувственно, ведь все это последствия долгих лет военной службы и фронтовых невзгод.

Многие, конечно, догадываются об истинном положении вещей. Поговаривают, что он не полковник, а в лучшем случае майор; что если он правда воевал в Южной Африке, так разве что рядовым в кавалерии; кто-то заметил, что во время поездок в лагерь он неизменно отдает приказ, сопровождаемый милостивым мановением руки и звучащий не очень-то по-военному: "Так держать, сержант". Но те же люди не прочь посидеть с ним в баре Гранд-отеля и послушать его рассуждения о том, как именно будет побежден Гитлер.

- В паши дни война - это война моторов. Танк и самолет в корне все изменили. Гитлера называют умным, но у него хватило ума только на то, чтобы увидеть факты. В этом и состоит весь блиц - в быстроте. Каждый, кто хоть немного смыслил в тактике, понимал, что мотор означает войну нового типа. Так и случилось. Но мы готовы. Сначала линия Мажино, потом истребители.