Когда молчит совесть - Видади Бабанлы

Часто, вернувшись с работы домой, Мехрали обводил радостным взором чистую уютную комнату, освещенную притушенным светом керосиновой лампы, от которой тени бежали по белым стенам, яркие подоконники, уставленные цветами, детские кроватки, где посапывали малыши, и, счастливо и глубоко вздохнув, мечтал:

— Я верю, Шахсанем, еще светлее будет наша жизнь. Каждый день станет радостным и веселым. Дети растут. Скоро дом этот сделается нам тесен. На его месте мы построим двух этажный, белокаменный, с двумя балконами, один будет глядеть на запад, другой на восток, настоящий дворец. В городах я видел такие и давно мечтаю, что и у нас будет подобный дом. Я верю, все наши мечты сбудутся, потому что советская власть — это наша, бедняцкая власть! С ней ничего не страшно…

Шахсанем молчала, только крепче прижималась к мужу. Как он красиво говорит, настоящий поэт! И она вместе с ним парила на радужных крыльях мечтаний.

Но, увы, крылья у мечты — хрупкие. Не суждено было Мехрали дожить до тех дней, о которых он так мечтал.

…Стоял жаркий летний день. В зеленом лесу колхозники чистили арык, отведенный от Куры, что орошал участок, где трудилась вся бригада Мехрали. За весну не выпало ни одного дождя, лето выдалось засушливое, и потому надо было как можно скорее закончить очистку арыка. Мехрали, засучив рукава, трудился без устали. Решено было до полудня не отдыхать. Пот лился градом по осунувшимся лицам колхозников, рубахи липли к телу. Мехрали изрядно устал, ныла спина, болели руки. Наконец-то перерыв! Уселись тут же, на берегу арыка, и принялись за еду. А Мехрали отошел в сторонку и расположился в тени большого дуба.

Раскинув руки и закрыв глаза, он растянулся на мягкой, душистой траве. «Пусть высохнет пот, — думал он, — тогда и пообедаю». Шахсанем дала ему с собой жареную курицу, свежеиспеченный хлеб, сыр, масло, не забыла положить в сумку зеленый лук, киндзу, кресс-салат, — зелень она сама выращивала на огороде. Шахсанем знала — после трудной физической работы аппетит разгорается. Мехрали не хотелось, чтобы труды любимой жены пропали даром, он будет есть медленно, с удовольствием, наслаждаясь каждым куском. Он продолжал неподвижно лежать, сдерживая нетерпеливый голод, и, сам того не заметив, задремал. Не прошло и нескольких минут, как он вскочил с отчаянным криком. Товарищи кинулись к нему, но поздно — Мехрали лежал без сознания, его лицо на глазах у перепуганных, растерянных людей постепенно синело, чернело. Кто-то толковал о лекарствах, о враче. А Мехрали с каждой минутой вспухал и раздувался, как кузнечные мехи.

Он скончался, не приходя в сознание.

Никто не мог понять причину столь стремительной смерти. И только дома, обмывая покойного, обнаружили на теле чуть заметную ранку: Мехрали лег на змеиное логово, когда он уснул, проклятая шахмар[1] выползла из норы и ужалила его в самую середину позвоночника.

Не зря отцы наши говорят: одному везет в начале жизни, другому — в конце. Так случилось с Шахсанем. После смерти Мехрали жизнь ее разом переменилась. На глазах не просыхали слезы. Так внезапно, так нелепо распрощаться с любимым мужем, остаться с двумя малютками на руках! Горе иссушило ее, обесцветило щеки. Но мужчины по-прежнему поглядывали на нее, а когда прошел год, в дом ее стали заходить сваты. Родители и родственники советовали снова выйти замуж, — совсем ведь молодая, жизнь только начинается. Как говорил Мехрали: все еще впереди. Но Шахсанем не желала никого слушать. «Никто на свете мне больше не нужен! — твердила она Мехрали унес с собой мою радость и мою любовь. Жизнь моя окончена. Одного прошу у судьбы: сил, чтобы вырастить его детей…».

Никому не удалось сломить упрямство Шахсанем, ни угрозами, ни уговорами. И тогда предложили ей взять на воспитание осиротевшего Вугара.

— Раз уж ты не хочешь никого слушать, решила похоронить свою молодую жизнь и посвятить ее сиротам, пригрей и этого несчастного! — сказали старики аксакалы.

Шахсанем согласилась. А через два года умер от оспы старший сынок. Отныне вся ее жизнь сосредоточилась на двух мальчиках. Сама того не замечая, она старилась, отлетела ее молодость, увядала красота. Теперь никто не заговаривал с ней о замужестве. И ее дом, который когда-то называли дворцом, обветшал, осел, стал неказистым.

После войны село быстро меняло свой облик. Один за другим вырастали ладные двухэтажные дома с широкими, застекленными верандами, совсем такие, о каких мечтал когда-то Мехрали. Село строилось по плану, между домов разбивали сады, цветники. И когда разрослись, зазеленели сады, новые дома стали еще краше, а старенький дом Мехрали теперь казался среди них приземистым и неуклюжим.

А с тех пор как Вугар и Исмет уехали в Баку учиться, дом и вовсе осиротел. Не звучали больше в его стенах молодые голоса, и Шахсанем на все махнула рукой. Стены постепенно растрескались, снаружи и внутри осыпалась штукатурка, обнажая кирпичи, ветры сбрасывали с крыши черепицу, и она стала напоминать выжженную зноем сухую землю.

Может, и есть во всем этом какая-то мудрость — каждому свое время!..

Наконец они добрались до дома. Вугар в задумчивости перешагнул порог и едва не упал, забыв, что земляной пол давно осел и возле порога образовалась глубокая впадина. Облокотившись о притолоку, Вугар долго не двигался с места, пока глаза его привыкли к темноте. В двух маленьких окнах, выходивших на низенькую галерею, стекла почти все были выбиты, и вместо них вставлены листы картона и фанеры. Шахсанем торопливо шарила рукой по стене и, наконец, нащупав выключатель, зажгла свет. Не прикрытая абажуром электрическая лампочка, свисавшая на шнуре почти до полу, осветила жалкое убранство комнаты. Казалось, даже лампочка решила испытать Вугара, продемонстрировав все предметы в их неприглядной наготе: закопченный, провисший потолок, черный, словно вымазанный мазутом, очаг, потрескавшиеся, в пятнах, стены, шаткую, старенькую тахту с короткими ножками.

Держа в руках висячий замок, Шахсанем грустно наблюдала за сыном, угадывая его мысли.

— Дом наш доживает свой век, сынок, — дрожащим голосом проговорила она. — Как и я, старая, на последнем дыхании держится. Ветер чуть посильнее подует или гром загремит, трясется как в лихорадке. А я со страху забьюсь в угол и жду: вот-вот рухнет на голову.

Лицо Вугара мрачнело с каждым мгновением, он молчал. И вдруг Шахсанем заговорила быстро, словно это и не ее голос звучал минуту назад.

— Нынешней весной явилась ко мне из колхоза комиссия. Осмотрели дом, ушли. А через три-четыре дня вызвали в правление. Положили передо мной длинную-длинную бумагу; распишись, говорят. «Что за бумага?» спрашиваю. «Решение общего собрания, — отвечают. — Ты старейший член нашего колхоза, твой покойный муж больше всех для нашей артели в свое время старался, потому мы решили построить тебе новый дом в самом центре села». Поблагодарила я и отказалась. Большое, мол, вам спасибо за заботу, только новый дом мне не нужен. Сыновья мои уже окончили учиться, не сегодня-завтра получат в Баку хорошую квартиру и меня к себе заберут. Зачем колхозу лишние деньги тратить? Знаешь, свет моих очей, не хотела я тень на вас бросать, мало ли что люди могут подумать. Может, мне в лицо и не скажут, а за спиной разговоры пойдут: сыновья у нее ученые, а она за счет колхоза дом строит… В город мне ни к чему, что я забыла в этом городе, сынок? Жить мне осталось самое большое два-три года. Доживу свой век и здесь. Ветхий дом, да свой! Мехрали строил, как бросить? Была я верной женой, такой и умру. Каждую неделю хожу к нему на могилу. Посижу, поговорю, вот и полегчает на душе.

Вугар взглянул на мать. Как горько отозвались в его душе материнские слова, сказанные о нем и Исмете.

«Мама, мама, как ты простодушна и наивна! — мысленно обратился он к ней. — Разве мы ученые? Знала бы ты, что со мной сделали! Перечеркнули мой многолетний труд, нагло оклеветали, не стесняясь моим присутствием. Если бы ты услышала хоть одно из обвинений, ты бы ужаснулась, мама! Я даже стесняюсь рассказать тебе всю правду! Не хватит у меня на это ни храбрости, ни мужества. Мне стыдно перед тобой, мама! Не потому, что в наветах есть хотя бы малая толика правды, а потому, что не оправдал твоего доверия. Сколько труда положила ты на меня, сколько лишений и мук перетерпела — и все напрасно! Из последних сил учила, дала мне высшее образование. Окончив институт, я мог пойти работать, и тебе стало бы легче жить. Но продолжал учиться, поступил в аспирантуру, ты осталась одна-одинешенька в старой, дырявой халупе, без помощи, без опоры. А что я дал тебе взамен?.. Пустые обещания, пустые надежды! Вот этих-то обещаний, оказавшихся пустыми, и стыжусь, мама. Ты думаешь, я приехал в село, чтобы навестить тебя? Вовсе нет! Я сбежал от дурных людей, от клеветы и наветов!.. Ты с первой минуты нашей встречи хочешь услышать от меня что-нибудь утешительное. Утешение хорошая штука, мама! А я не могу тебя даже ласковым словом порадовать. Язык не поворачивается. Наверняка ты толкуешь мое молчание по-своему, думаешь, твой сын решает сейчас какие-то очень важные научные проблемы… Но увы!…»