Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

пор, пока существовала империя лжи. Так же как коммунистическая идеология нуждалась в жупелах империализма и капитализма, идеализм хиппи нуждался в черной дыре социалистической реальности. Это можно выразить не очень благозвучными словами, как это сделал таллинский хиппи Ааре Лойт: «В вакууме даже пердение — это воздух»[548]. Или очень поэтично, как это звучит в знаменитом стихотворении Александра Галича «Я выбираю свободу», ставшем гимном для ранних хиппи[549]. Или просто, как это сделал Саша Бородулин, назвав свободу состоянием «полного антагонизма существующему режиму»[550]. Или экзистенциально, как это описала Людмила Карпушина из Севастополя: «Я все время думаю: почему я в этой стране родилась? Я совсем по-другому думаю, я совсем по-другому одеваюсь, мне не нравится так — почему я здесь? Мне хочется по-другому. Все время этому удивляюсь. Хочется свободы, а в магазинах все серое висит»[551]. Суть этих высказываний заключалась в одном: хиппи фундаментально отличались от остальной среды, но это их отличие — а следовательно, и их самоидентификация — вытекало из недостатков этой самой среды. Или, если говорить проще, они были самими собой, а это среда сделала их «другими». Алик из Львова лаконично подытожил: «Они провоцировали нас от них отличаться, потому что они были такими, какими они были»[552].

Отказ от автономности, присущий такому нарративу, отлично сочетается с общепринятыми хипповскими и контркультурными убеждениями в том, что они более самобытные и более естественные, чем мейнстримное общество, и ближе к тому пути, который предначертан людям Богом или другими трансцендентными силами[553]. Юношеский максимализм способствовал возникновению, по сути, манихейских убеждений. Гена Зайцев верил, что все люди родились свободными, а те, кто отказался от своей свободы (например, те, кто позволил государству себя развратить), перестают быть людьми[554]. Сергей Москалев подчеркивал связь хиппи с природой, а не предшествующими субкультурами, которые, как он считал, созданы искусственно: «Хиппи были спокойные такие… пассивные, [это был] пассивный протест. Стиляги — это рок-н-ролл, буйство, стиляги были двигательными. А хиппи были вегетативными, как растения. [Как] цветы. Дети-цветы, так тогда и говорили. А стиляги — активные: рок-н-ролл, машины…»[555] В одном ряду с подобной самоидентификацией многие советские хиппи описывали свой путь не столько в терминах «становления» («стать хиппи»), сколько в терминах «обретения себя» («найти себя»). Те, кто в будущем стал хиппи, всегда изначально были другими. Они были рождены не такими, как все. Но когда эти «спящие» хиппи обретали свой хипповский мир, они осознавали, что та «инаковость», которую они всегда ощущали, может сделать их свободными — свободными от норм системы, которая подчеркивала это их отличие. Это освобождало их и делало чище, потому что, как они считали, возвращало в состояние детской невинности. Идея хипповства как детства, застывшего во времени, получила среди них широкое распространение. Хиппи нравилось видеть себя хрупкими и невинными, потому что тогда они могли считать окружающий мир грязным и испорченным. По словам Надежды Казанцевой, Солнце однажды заявил: «Как бы хорошо было иметь свой остров! Куда бы мы могли все прийти, жить своей семьей и чтобы нас не трогали, чтобы это было такое мироощущение полной свободы и слияния со свободой, просто как Руссо. И чтобы нас не трогали никакие идеи, и мы бы просто как цветочки жили»[556]. Эти слова дают определение свободы, которая была своенравной, непреклонной и бескомпромиссной. Хиппи были свободными в первозданном смысле — как цветы и как дети.

Конечно, свобода, которую требовали хиппи, была похожа на ту свободу, которой хотела молодежь по всему миру. Однако хиппи на Западе определяли ее для себя прежде всего как свободу от материальных ценностей, буржуазных норм и лишь позднее — от государственного принуждения. Для советских хиппи свобода означала свободу от реалий государственного социализма. Провозглашая себя свободными в несвободном мире, советские хиппи рисковали гораздо серьезнее, поскольку, безусловно, подвергались за это более жестоким преследованиям, чем их западные сверстники. Их борьба была куда масштабнее, даже если они начинали с себя, со своей личной свободы. Хипповский самиздат конца 1970‐х в виде писем солидарности с американской молодежью рисует картину общей борьбы за будущее человечества: «В духовных исканиях и битвах современного человечества мы с вами взяли на себя самую опасную и неблагодарную роль — быть передовым отрядом разведчиков нового мира, уже просвечивающего за гранью рокового поворота истории»[557]. Однако эти письма очень быстро возвращаются к проблеме советских репрессий и лжи, завершаясь призывом к сопротивлению, «идущему из самой глубины нашего собственного бытия»[558]. Имея в виду такую грандиозную борьбу, советские хиппи легко отмахивались от официальных обвинений в идеологической пустоте и отсутствии социальной активности. Они уже вступили в «битву битв», которая, без сомнения, по масштабу соответствовала советским моральным стандартам: это было сопротивление миру репрессий, лжи и обмана.

Представляясь голосом свободы в несвободном мире, хиппи декларировали себя «больными», «пострадавшими» от советского общества, «сломленными» им и поэтому искали (и находили) исцеление среди таких же, как они. В этом в полной мере проявился принцип, по которому хипповская свобода — их высшая утопия — приравнивалась к спасению. Это было не только состояние души, но и способ существования. Вот что писал Александр Огородников во введении к статье в журнале «Община», который был рупором его Христианского семинара, какое-то время собиравшего вокруг себя большое число хиппи: «Мы хотим выразить на этих страницах опыт больного молодого поколения, которое пришло в церковь исцелить свои раны»[559]. В интервью 2011 года лидер московских хиппи Сергей Большаков так кратко характеризует суть хиппи:

Везде, всегда… хиппи — это дети, убежавшие из дома, с психическими проблемами, которые не могли адаптироваться в обществе, и у всех были проблемы в семьях. Некоторые были, как я или Офелия, из хороших семей ребята, которые как-то не вписались в общество, были люди, которые в 11 лет убежали из дома и бродяжничали, были люди, убежавшие из детского дома. Мы принимали всех. И поэтому такой человек мог просто прийти и его могли устроить жить к кому-то, ночевать, кормить, мы все друг другу помогали[560].

Огородников и пятеро его друзей — участников подпольного Христианского семинара почти в тех же выражениях говорили об этом за сорок лет до данного интервью:

Хиппи — блудные дети, бежавшие из советских семей, считают себя маяками западной поп-цивилизации во мраке окружающей действительности, где «совы» [советские люди — хип. сленг] — как тени своих партийных и административных должностей. Их идеал, немыслимый в советских