Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

После войны, кроме работы над второй редакцией «Старика Хоттабыча» и сценарием по этой повести-сказки, написал немало фантастических произведений.

Как скупо сообщает Википедия о Лагине, «в годы борьбы с «безродными космополитами» принял участие в травле театроведа И.Л. Альтмана».

Вот на этом его участии мне бы хотелось остановиться подробней. Благо об этом неоднократно писал в своих книгах мой старший товарищ покойный Бенедикт Сарнов. Большая цитата из Сарнова, главка называется «Голос из хора»:

«Ныне забытый, а тогда знаменитый драматург Анатолий Софронов начинал как поэт. И в одном из своих стихотворений замечательно выразил самое своё задушевное, воспев казачий «ремянный батожок»:

Принимай-ка, мой дружок,Сей ремянный батожок…Если надо – он задушит,Если надо – засечёт……Бей, ремянный батожок,По сусалам, по глазам,По зубам и по усам……Мой товарищ, мой дружок,Бей, ремянный батожок!

Этим «ремянным батожком» тогда, в 1949-м, он нещадно лупил «безродных космополитов» и «по сусалам, и по глазам», и по прочим чувствительным местам.

Среди многих других «судов Линча», где вовсю гулял этот софроновский «батожок», особенно запомнился мне один. Много раз я пытался изобразить его на бумаге, но у меня ничего не получалось. И вдруг – наткнулся на рассказ о нём в книге Леонида Зорина «Авансцена». Переписываю его оттуда дословно.

«Помню, как партия изгоняла из неподкупных своих рядов несчастного Иоганна Альтмана. Председательствовал, как обычно, Софронов. Он возвышался над залом как памятник, дородный, могучий, несокрушимый, помесь бульдога и слона.

– Мы будем сегодня разбирать персональное дело Иоганна Альтмана, двурушника и лицемера, буржуазного националиста… Цинизм этого человека дошёл до того, что он развёл семейственность даже на фронте. На фронте! И жена его, и сын устроились во фронтовой редакции под тёплым крылышком мужа и папы. Впрочем, сейчас вам подробно расскажут.

На трибуне появляется тощий, с лицом гомункулуса, человечек:

– Всё так и есть, мы вместе служили, я наблюдал эту идиллию. Пригрел и свою жену, и сына.

Зал: Позор! Ни стыда, ни совести! Гнать из партии! Таким в ней не место!

Альтман пытается объясниться:

– Я прошу слова. Я дам вам справку.

Общий гул: Нечего давать ему слово! Не о чем тут говорить! Позор!

Альтман едва стоит. Он бел. Капли пота стекают с лысого черепа. Вдруг вспоминаешь его биографию: большевик, участник Гражданской войны. Статьи, которые он писал, были не только ортодоксальными, но и фанатически истовыми. Я вижу растерянные глаза, готовые вылезти из орбит, – он ничего не понимает.

Голос: Была жена в редакции?

Альтман: Была.

Голос: Был сын?

Альтман: Был и сын.

Рёв: Всё понятно. Вон с трибуны!

Альтман: Две минуты! Я прошу две минуты…

Наконец зал недовольно стихает. Альтман с усилием глотает воздух, глаза в красных прожилках мечутся, перекатываются в глазницах. Голос срывается, слова не приходят, он точно выталкивает их в бреду:

– Жена должна была ехать в Чистополь… С другими жёнами писателей… Но ведь она – старый член партии… Она стала проситься на фронт… Настаивала… Ну что с ней делать? Сорок шесть лет, кандидат наук… Всё-таки пожилая женщина. Поэтому я её взял в редакцию… Она работала там неплохо… даже получила награды… Возможно, ей надо было поехать вместе с другими жёнами в Чистополь. Возможно… Она не захотела… Я взял её в редакцию. Верно.

Он снова вбирает воздух в пылающее пересохшее горло.

– Теперь – мой сын… Когда война началась, ему было только пятнадцать лет. Конечно, он тут же сбежал на фронт. Его вернули. Он снова сбежал. Опять вернули. Опять он пытался. Он сказал: папа, я всё равно убегу. И я понял – он убежит. Что делать – так уж он был воспитан. Тогда я и взял его в редакцию. Просто другого выхода не было. И вот в возрасте пятнадцати лет четырёх месяцев, исполняя задание, мой сын был убит. Мой сослуживец, который сейчас говорил о семейственности, вместе со мной стоял на могиле моего мальчика… вместе со мной…»

Прочитав этот рассказ в книге Зорина, я подумал, что это, может быть, единственный случай, когда история, давно живущая в моей памяти и настойчиво требующая, чтобы я её записал, изложена так, что мне совсем не хочется переписать её по-своему. Лучше и точнее, чем это сделал автор «Авансцены», мне не написать. Но кое-что к тому, что вы только что прочли, я всё-таки хочу добавить.

– Этот человек… Он вместе со мной стоял на могиле моего мальчика… вместе со мной… – сказал Альтман. И замолчал.

Зал, битком набитый озверевшими, жаждущими свежей крови линчевателями, тоже молчал. И в этой наступившей вдруг на мгновение растерянной тишине как-то особенно жутко прозвучало одно короткое слово – не выкрикнутое даже, а просто произнесённое вслух. Не слишком даже громко, но отчётливо, словно бы даже по слогам:

– Не-у-бе-ди-тельно…

Слово это скрипучим своим голосом выговорил Лазарь Лагин, автор любимой мною в детстве книги «Старик Хоттабыч». И оно, как говорится, разбило лёд молчания.

Суд Линча продолжился».

Вспоминая о Лазаре Иосифовиче Лагине, не забудем ему этот эпизод. Никакой «Старик Хоттабыч» его не искупает.

«Декамерон» был написан не просто набожным, но художником, не мыслящим своей жизни без Веры, комментатором Дантовой «Божественной комедии» Джованни Боккаччо.

Кстати, Данте своё произведение оставил безымянным. Название – «Божественная комедия» – принадлежит Боккаччо, родившемуся 16 июня 1313 года.

Он дружил с Петраркой до самой смерти великого поэта, собирал, как тот, библиотеку, собственноручно переписал многие редкие рукописи, которые, увы, погибли во время пожара в монастыре. Кстати, он узнал, что в одном из монастырей монахи вырывают из древних манускриптов листы пергаментов, соскабливают текст на них и изготовляют псалтири и амулеты, зарабатывая на этом. Так что нечего удивляться его сатирическим портретам монахов в «Декамероне»: Боккаччо нетерпим к лицемерам, надевшим монашескую тогу.

Его недаром называют первым гуманистом эпохи Раннего Возрождения. Он написал множество произведений и трактатов. И если самым известным из них является «Декамерон», то потому что он оказал большое влияние на последующих писателей разных стран. Из «Декамерона», в частности, брал Шекспир сюжеты для своих произведений.

Умер Боккаччо 13 сентября 1375 года.

17 ИЮНЯ

Не помню, кто из поэтов привёл нас с Игорем Волгиным в квартиру Виктора Урина на Аэропорте. Кажется, покойный Алёша Заурих. Было это в начале шестидесятых. Урин только что закончил свой вояж по стране на «Волге» и с привязанным к машине орлом. Об этом писали газеты. Но в честь чего он затеял автопробег Москва-Владивосток с орлом на привязи, в памяти не удержалось. По случаю окончания вояжа Урин ежедневно принимал и угощал небольшие группы литераторов, которых потом просил расписаться на двери в комнате. Мы с Волгиным расписались. Но я вспоминаю сейчас эту встречу, потому что был на ней Михаил Аркадьевич Светлов, с которым я тогда и познакомился.

В квартире Урина говорил в основном хозяин. Светлов помалкивал. И пил не так уж много. Словом, тех своих качеств, о которых я был наслышан, – красноречия и пьянства – Михаил Аркадьевич не проявлял. Одобрил стихи, которые читали за столом хозяин и его гости, свои читать отказался. И грустно улыбался, как мне показалось, чему-то своему, что не имело отношения к тому, что происходило в квартире Виктора Урина.

Позже я несколько раз сидел с Михаилом Аркадьевичем в кафе ЦДЛ на высокой барной табуретке. «Орлами сидим, – комментировал Светлов, – а клюём, как голуби». Он имел в виду, что перед ним стояла небольшая рюмка водки, которую он выпивал не как я – в один дых, а маленькими глотками. Потом-то я понял, что был он уже на излёте. Пить много не мог. Пьянел от небольшой порции да так, что приходилось доставлять его домой на такси. Самостоятельно он до дому бы не добрался. «Я для тебя – обломок прошлого, – говорил он мне. – И добавлял после паузы: – Раритетный обломок. Как коралловый полип. Вот я приобщаю тебя к таинству. – Он клал свою руку на мою и слегка сжимал. – Эту руку, – говорил он о своей, – пожимал Маяковский. А Маяковский кому пожимал руку?