Господин Пруст - Селеста Альбаре

Надо сказать, что оба брата Бибеско, Эммануэль и Антуан, горячо симпатизи­ровали г-ну Прусту и его сочинениям. Прочитав рукопись «В сторону Свана», они сразу полюбили эту книгу.

—     Я знал их тонкий вкус, — рассказывал мне потом г-н Пруст, — и поэтому отдал читать роман — во всяком случае, начало. Оба в один голос с их итальянской восторженностью, свойственной румынам, заявили: «Ма-р-р-сель, это непод-р-р-р-ажаемо! Никто не пишет, как вы!»

Итак, рукопись оказалась сразу в двух местах. Но обе стороны хранили мол­чание. Три месяца никакого ответа от «Фаскёль» и ничего от «Нового Французского Обозрения» ни за две недели, ни за три, ни за месяц.

Князь Антуан приехал к г-ну Прусту:

—     Ну, как дела, Марсель, что нового?

—     Ничего, никакого ответа.

—     Неужели! Никакого ответа? В конце концов князь Антуан отправился к Андре Жиду в «Новое Французское Обозрение», помещавшееся тогда на улице Мадам в квартале Сен-Сюльпис. Жид сказал ему, что рукопись не принята:

—     Наше издательство публикует серьезные книги. А о такой вещи не может быть и речи — это литература светских бездельников.

И он вернул рукопись Антуану Бибеско. Кажется, дня за два до Нового Года. Потом пришло письмо Жака Копо, более деликатное, но в том же смысле и с под­тверждением отказа.

Тут-то и начинается эта знаменитая история, дошедшая чуть ли не до скандала — правда ли, что Жид был единственным, кто вообще хотя бы видел саму рукопись? Это просто какая-то комедия, разыгравшаяся вокруг завязывавшей пакет бечевки.

Впоследствии Жид признавал свою ошибку, однако объяснял свой отказ одним шокировавшим его смысловым огрехом текста. Г-н Пруст, говоря в самом начале «Свана» о «тетушке Леони» (его собственная тетка Элизабет) и ее «бледном увядшем лице», чтобы подчеркнуть всю ее худобу и осунувшееся лицо, написал о «позвонках, просвечивавших, как острия тернового венца или бусинки четок». Вот эти «позвон­ки» на лице «тетушки Леони» и встали поперек горла Андре Жиду и погубили в его мнении всю книгу.

Я бы не возражала, если бы это объяснение не возникло много позже, да и кроме того, версия самого г-на Пруста была совершенно другая. Это хотя и мелкий, но все же эпизод истории, о котором он часто говорил мне, причем в самом катего­рическом тоне:

—     Селеста, уверяю вас, в «Новом Французском Обозрении» мой пакет даже не открывали.

И его доказательство всегда представлялось мне убедительным. Но сначала нужно вернуться назад — еще к Никола Коттену, который упаковывал тогда руко­пись для князя Бибеско.

(Попутно замечу, что английский критик Пэйнтер среди всех прочих измыш­лений неизвестно откуда взял в своей книге, будто именно я, Селеста, тогда «невеста Одилона Альбаре», находясь в Париже, сама завязывала пакет. Это сплошной вы­мысел. В 1912 году, когда все и произошло, я еще даже не обручилась с Одилоном, вообще не выезжала из Оксилака, а тем более в Париж, куда попала уже только после замужества, в следующем, 1913 году. Вот как эти господа обращаются с правдой, если их прельщают всякие выдумки!)

Но возвратимся к Никола... Я уже говорила, что в самом начале меня опреде­лили «курьером» носить надписанные книги, а упаковывал их Никола, который делал все очень тщательно, и пакеты получались у него великолепные. Особенно хорошо он завязывал узлы каким-то совершенно необыкновенным способом. Вот это и служило для г-на Пруста неопровержимым доказательством того, что его рукопись вообще не открывали ни Андре Жид, ни кто-нибудь другой в «Новом Французском Обозрении».

—     Я видел пакет и до, и после и абсолютно уверен, что он возвратился ко мне нетронутым. Как ни старайся, самый искусный умелец никогда не сможет по­вторить, да еще на том же самом месте, завязанный Никола узел. Практически это просто невозможно.

Да и сам Никола был уверен, что узел никто не трогал.

Г-на Пруста очень забавляла вся эта история, и он всегда смеялся, когда о ней заходила речь.

Его убеждение оставалось до конца неизменным. Он считал, что отказ был основан только на предубеждении Андре Жида против парижских салонов, где бывал Пруст и где о нем много говорили. Он заранее, даже не читая, отверг книгу «свет­ского бездельника».

—     Он судил обо мне по моему образу жизни и светским знакомствам. Моя камелия в бутоньерке, возможно, внушала ему и его друзьям мнение о моей ник­чемности, — с иронией говорил мне г-н Пруст.

Но никогда, даже при его первых откровенных разговорах со мной, не было ни малейшего следа язвительности, желчи или обиды, хотя тогда память об этой истории оставалась еще совсем свежей. Он даже и не упоминал, что ведь и сам Жид бывал в салонах, и его тоже можно было назвать «бездельником».

А когда я говорила, что нельзя же было не рассердиться и не огорчиться при подобной несправедливости, г-н Пруст с улыбкой только качал головой. По-видимому, он уже слишком хорошо знал людей и воспринимал все это с вели­кодушием и благородством лишь как ничтожную мелочь. Его замечания всегда были снисходительными и мягкими.

И все же конец 1912 года принес ему двойное разочарование: через два или три дня после возвращения рукописи из «Нового Французского Обозрения» он получил еще и отказ от «Фаскёль» — правда, изящно изложенный и, надо сказать, основанный на внимательном прочтении романа.

Тем не менее его разочарование было все-таки вознаграждено, и, зная г-на Пруста, я вполне уверена, что он никогда не сомневался в этом.

Не вдаваясь в подробности издания его книг, я хочу лишь напомнить, что после этой двойной неудачи он сговорился с молодым издателем Бернаром Грассе благо­даря своему другу Рене Блюму, брату социалиста Леона, которому мать г-на Пруста говорила: «Дорогой Леон, объясните мне, каким образом, проповедуя столь ради­кальные идеи, вы еще не раздали свое состояние?»

По контракту, подписанному в начале 1913 года, г-н Пруст оплачивал издание из своих средств, что он предвидел с самого начала, понимая все трудности, свя­занные с новизной его труда. Но когда он чего-то хотел, деньги уже не существовали для него, тем более что он никогда не писал ради денег.

Почти сразу же после выхода «Сванов» о них стали говорить, и директор «НРФ» Жак Ривьер страшно обозлился на Андре Жида за его отказ. А в начале 1914 года Галлимар и некоторые другие издательства уже предлагали г-ну Прусту гоно­рары, лишь бы заполучить его роман.

Вот здесь и пришел его черед смеяться, чему я сама была свидетельницей на протяжении целых двух лет: в феврале 1914 года сам г-н Жид, бия себя в грудь, явился в свою Каноссу на бульваре Османн, о чем речь еще впереди.