Ангелы Ойкумены - Генри Олди

– Он пытается говорить, – прошептал Фриш. – Он учит наш язык.

– Учит?!

И под пыткой маэстро не назвал бы увиденное языком.

– Да. Язык материи.

– С чего вы взяли?

– Ваша память, сеньор Пераль. Ваша обострившаяся память. Вы – его учитель.

Яйцо-коллант лопнуло. Из скорлупы рой сотворил ограждение: грубо тесаный, треснувший во многих местах, бледно-желтый песчаник высотой до колена. Внутри – ровный прямоугольник травы. Тройная башенка надгробья. С центральной маковки свисает гирлянда свежих лилий. Горят под солнцем удивительно четкие, высеченные в камне буквы: «Энкарна де Кастельбро». Рядом с могилой двое: мужчина в черном, женщина в белом.

– Это чудо! Диего, это настоящее чудо…

Стоя на земле, рядом с фыркающей кобылицей, Карни подпрыгивала от восторга. Вот-вот захлопает в ладоши, как ребенок. Откуда, вздрогнул маэстро. Как, когда?..

Стальная молния перечеркнула кладбище. Фехтовальный зал университета. Карни на полу, из ее груди торчит дага. Диего Пераль на полу: чудовищная тяжесть не позволяет маэстро ползти. Закат на веранде. Похороны. Силуэты пальм на фоне неба. Кладбищенский распорядитель. Карни пробует местное вино. Диего в сопровождении полицейских. Супруги Тай Гхе. Джессика Штильнер. Эзра Дахан. Священник в шафрановой рясе. Огонь. Все горит. Огонь. Огонь…

В рое полыхала багровая вспышка. Рой весь был вспышка, костер, живая тревога.

Ущелье откликнулось сполохами пламени. Гром превратился в рык. Рев зверя, по сравнению с которым клювастые жабы – милые домашние зверушки. Беспокоясь, рой скользил вдоль скальной стены, метрах в десяти от поверхности земли. Он двигался нервными скачками: устремлялся вперед, зависал на одном месте, колыхался грудами тополиного пуха, горел от случайной искры. В сердцевине роя рождались хаотические вихри, грозя разорвать волновое тело флуктуации на части. Рою хотелось бежать. Рой хотел остаться. «За мной! – взывал он, пытаясь обратиться к людям на их языке. – Скорее!»

Между роем и коллантом зашевелилась почва. Треснула, рождая сонм тварей – знакомых вперемежку с новыми, невиданными. Твари лезли отовсюду, выбирались из разломов справа, слева, позади. Из ущелья надвигался рев, скрежет, хрип драконьей глотки. Бесы восстали из ада, пути к отступлению не было.

Колланты прикрытия?

Обернувшись, маэстро прочитал во взглядах коллантариев то, в чем не хотел признаться себе мгновением раньше. «Вперед нельзя!» – крик маленького помпилианца не был пустым заявлением. За Диего, пришпорившим жеребца, последовал лишь коллант Пробуса: гвардия отчаяния, рыцари безнадежной любви. Два других колланта остановились на полпути в геенну, повернули назад, в мыслях уже похоронив самоубийц, которых опрометчиво согласились охранять.

Осуждал ли их Пераль? Ни в коем случае.

На месте конвоя, подумал маэстро, будь я командиром, я тоже предпочел бы сохранить своих людей. В конце концов, мне ли, кто должен сейчас драться в Эскалоне или Бравильянке, вместо того, чтобы радовать сатану, выводя мертвую возлюбленную из космического пекла – мне ли судить кого-то судом чести?

– Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…

В вышине воссиял свет. Среди бесов началось беспокойное копошение, они задирали морды вверх, щурились, мотали косматыми головами. Иные, жалко подвывая, бросились наутек. Самые смышленые пытались зарыться обратно в землю.

Прикрыв ладонью глаза, Диего взглянул в зенит.

С неба спускался ангел.

– Уезжайте, – велела Джессика гвардейцам.

Офицеры вздрогнули, словно их внезапно разбудил сигнал тревоги.

– Возвращайтесь в лагерь. Тело полковника заберите с собой. Никто здесь больше не умрет. Вы слышите, что я вам говорю?

Она стояла с шпагой в руке, с коброй, готовой атаковать. Уверенность, думала Джессика Штильнер. Я не испытываю и половины той уверенности, которую демонстрирую им, людям, знающим толк в убийстве ближнего. «И половины…» – художественный образ для гематров. Дедушка, ты бы обрадовался такому подарку? В действительности я не испытываю шестидесяти семи процентов уверенности ровно от декларативного уровня демонстрации. И восьмидесяти двух процентов – от желаемого уровня. Когда они меня прикончат, точность расчетов станет мне утешением. С коброй наизготовку – дедушка, так лучше? Дон Луис, а вы что скажете?

– Уезжайте!

У этого офицера были роскошные усы. Он мог похвастаться отличным телосложением, превосходной выправкой, но в первую очередь все хвалили усы – черные, густые, с завитыми кончиками. Во вторую очередь, конечно, следовало отметить пистолет. Кавалерийский кремневый пистолет с восьмигранным стволом, золотая насечка везде, где только можно, вес чуть больше килограмма. Само совершенство, пик популярности в армии Бонаквисты – стараясь удовлетворить всех желающих, от драгун до кирасиров, таких пистолетов выпустили около трети миллиона экземпляров.

Дю Рамбуе, вспомнила Джессика, когда офицер взялся за пистолет. Капитан дю Рамбуе. Серебряные эполеты при белых пуговицах. Он представлялся мне на банкете. Дюбуа говорил, что капитан – отличный фехтовальщик. Хорош ли он как стрелок?

В траве блестел нож полковника. Наклонившись, Джессика подняла нож, перехватила за острие. Когда-то она упражнялась в метании ножей, но особых успехов не достигла. Расстояние, оценила Джессика. Вес ножа. Баланс. Кривизна клинка. Ветра нет. Шансов нет. Ничего нет.

– Юдифь, ложись!

Кобра не изменила позы. Голова Юдифи покачивалась рядом с плечом хозяйки. Раздутый до предела капюшон облегчал прицел. В лунном свете тускло вспыхивала чешуя.

– Ложись, дурища! Немедленно!

Шипение Джессики было коброй проигнорировано.

– Ложись!

Щелкнул выстрел.

Капитан дю Рамбуе схватился за плечо, выронив пистолет. Судя по всему, пуля раздробила капитану ключицу. Джессика оглянулась. Привалясь спиной к стволу груши, Антон Пшедерецкий сидел в неудобной позе. Он широко разбросав ноги, кренясь всем корпусом набок. Левой рукой Пшедерецкий опирался о землю, в правой держал револьвер. Шестизарядный револьвер, без украшений, калибр 7,62 миллиметра – дичь и архаика для просвещенной Ойкумены, лет восемьдесят прогресса для оружейников Эскалоны и Бравильянки. Идеальный выбор, оценила Джессика. С лучевиком или парализатором он потерял бы лицо, перестал быть своим. А так пуля есть пуля, остальное – не в счет.

– Финал комедии, – сказал дон Фернан. – Можно аплодировать.

И добавил без тени юмора:

– Театр закрывается. Зрителей просят покинуть зал!