Ангелы Ойкумены - Генри Олди

Топот копыт.

Тряска сумасшедшего галопа.

Диего не знал, как оказался в седле. Не знал, куда несет его взбесившийся жеребец. Что за люди, охваченные ужасом, скачут бок о бок с ним? Наверное, безумцы, раз они вняли призыву: «Вперед! Хватит возвращаться!» Возвращаться некуда. Не к кому. Незачем. Вперед? Пусть – вперед.

Теперь все равно.

Вам часто будет больно, сказала доктор Танидзаки. Может быть, до конца ваших дней. До конца моих дней, согласился Диего. Доктор, вы слышали? Карни сгорела. В ваших ли силах обострить мне это воспоминание, доктор? Нет? Боитесь обжечься? Ну тогда просто взгляните: она горит. Видите? Она все еще горит. Я жив, значит, она горит. Терпи, дружок. Кричи, скачи. Мир осы́пался хрустким пеплом, исчез. Боль осталась. Высохли моря, рухнули горы. Боль осталась. Сгнило время – все, от сотворения мира до Страшного суда. Боль осталась. Доктор, я цепляюсь за эту боль, единственную причину, удерживающую меня в седле. Ради боли стоит жить. Кроме боли, ничего не стоит и ломаного гроша. Карни мертва. Ее больше нет нигде, кроме памяти. Если я, ничтожество, не сумел сохранить Карни, я сохраню хотя бы ее последнее прибежище – себя.

Доктор, я буду жить?

Ад? Пусть ад.

Бездну пронизывали потоки лучей и частиц. Бездну сотрясала лихорадочная дрожь. Бездна подергивалась рябью, закручивалась воронками мрака, принимая в себя маэстро. Падение, думал Диего. Падению моему нет конца, не будет и прощения.

Лопес:

(разговаривает по гиперу)

Как агент и друг поэта,Я скажу вам, не таясь:Я продам вам то и это –Деловитый очень я-с!

Режиссер:

(в рамке гиперсвязи)

Мне за звонкую монетуНи к чему и то, и это,У меня есть интересЛишь к одной из тыщи пьес!

Лопес:

Лишь к одной? Скажу вам прямо:Наш талант, как мощный вяз!Купишь только эпиграмму,Глядь, а коготок увяз!В полночь скверно засыпаешь,Утром жизнь не мила:Покупаешь, покупаешь,Как рассольчик с похмела!

Режиссер:

Вы, я вижу, ловкий малый,Вам продать родную маму –Что свинье лежать в грязи…Я желаю эксклюзив!

Лопес:

Эксклюзив? Да ради Бога!Эта выдумка по нам:Если в банке денег много,Отдадимся вам сполна!Исключительное правоСтоит дорого, дружок!Я…

Режиссер:

Вы плут, скажу вам прямо!

Лопес:

Уточним: я плут и жох!

Режиссер:

Значит, мы сойдемся в торгеИ прославимся в итогеНа весь черно-белый свет:Я да вы, да наш поэт!И спрошу вас по секрету,Даже если я не прав:Кто наследует поэтуПосле смерти в смысле прав?

Лопес:

После смерти? Дохлый номер!Мы ведь живы по сей день?

Режиссер:

Нынче жив, а завтра помер…Вы же знаете людей:Нет рекламы лучше смерти,А у вас там сложно все…Как прибьют его, поверьте,Так нам денежек в конвертеЗритель мигом принесет!

Лопес:

(после долгой паузы)

Получается, мы с вамиВ барыше, а он – в раю?Я торгую хоть правами,Хоть словами, хоть дровами,Но друзей не продаю!

Глава десятая

Руководство к сочинению комедий

– Адрес? – спросил Крисп.

– Да, – отрапортовал Веник.

– Жена?

– Нет.

– Живет один?

– Да.

– Охрана?

– Нет.

– Слуги?

– Кухарка, – буркнула Швабра. – Всё.

Веник всегда рапортовал. При этом он, как правило, обходился двумя словами: да и нет. Крисп поначалу развлекался, ставя Венику вопросы, на которые кровь из носу требовался развернутый ответ. И всегда проигрывал – Веник с честью выходил из ситуации, не погрешив против собственных правил.

Швабра вечно бурчала.

– Дыра, – с чувством сказал Крисп, глядя в окно. – Помойка.

Из окна открывался вид на помпилианский квартал Эскалоны. Вид мало чем отличался от тысячи ему подобных видов на Октуберане или Квинтилисе, если не жить в роскошных гостиницах-небоскребах, а селиться в бюджетных отелях рабочих жилмассивов. В сравнении с Эскалоной, погруженной во мрак, кое-где прореженный мерцанием уличных фонарей, масляных и – о чудо! – газовых, квартал помпилианцев сиял огнями. Дыра, молча повторил Крисп, имея в виду Эскалону. Он поймал себя на том, что не воспринимает квартал, где жили его сорасцы, как часть окружающего варварства. Казалось, Великая Помпилия проросла сквозь грязь и дикость, высунула наружу кончики щупальцев – везде особняком, всегда отдельно.

– Он уже дома?

– Нет, – отрапортовал Веник.

– В театре, – уточнила Швабра. – Вернется заполночь.

– Такой длинный спектакль?

– Спектакль закончился. Пьет он, с актерами.

– Актеры! – фыркнул Крисп. – Я вот со сторожем пил…

Это была чистая правда. Из космопорта Сан-Федрате, отправив Веника с вещами заселяться в гостиницу, Крисп в сопровождении бдительной Швабры отправился в Королевский театр. Ему повезло: первый же встречный оказался сторожем, при случае – билетером, а главное, добрым знакомым объекта. Хорошенько угостившись за счет благодетеля, Анхель Сарагоста пел соловьем: объект-де вырос у него на руках, сорванец этакий, и любил Анхеля, как родного деда, и прятал его Анхель с риском для жизни, когда маркизовы головорезы… Крисп слушал, кивал. Его смущали в стороже манеры записного комика, но, похоже, старый болтун говорил правду. На прощание Крисп, с любезного разрешения Анхеля, купленного за пять местных реалов, устроил небольшую фотосессию: «Я и сеньор Сарагоста».

– Мы его не проморгаем?

– Нет, – отрапортовал Веник.

– Дом под наблюдением, – уточнила Швабра.

– Он назначил мне встречу. Сказал: после спектакля. Сказал: друг моего сына – мой друг. У них что, принято встречаться с друзьями ночью?

– Да, – отрапортовал Веник.

– Нет, – уточнила Швабра. – В целом, нет. Только у людей искусства.

– Люди искусства? Это замена слову «придурок»?

– Да, – отрапортовал Веник.

– Третьего ученика нашли?

– Да.

– Ладно, третьего – завтра…

Двух заносчивых петушков, каждый из которых полагал себя лучшим учеником маэстро Пераля, Крисп отыскал после визита в театр. Планетарный вирт Террафимы полз черепахой, дребезжал ржавыми узлами – пришлось совершить аналитическое сальто-мортале, чтобы ухватить петушков за хвосты, а главное, по-быстрому связаться с ними. Задерживаться в помойке надолго Крисп не собирался. Он едва удерживался от хохота, глядя на лучших учеников. Фу-ты ну-ты, перевязь в золоте, грудь колесом! А щечки-то запали, и ребра наперечет, и кушать хочется, аж слюни текут… Плотный обед (два пропуска в помпилианский квартал, «Venite ad me omnes», ешьте, не стесняйтесь!) обер-центурион Вибий обменял на пару скромных фотосессий: «Я и дон Ребольедо», «Я и дон Хуан». Петушки сочли его идиотом, но вслух назвали «доном Криспом», авансом возведя в дворянское достоинство.