Осколки тени и света - Мара Вересень
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спрячь меня, спрячь, — шептала я, обрывая взгляд, выдергивая руки из одеяла, — возьми… Что хочешь возьми, только спрячь.
Тесьму на сорочке распустила, протягивала запястья с тлеющими под кожей колкими нитками и царапала себя, достать их хотела, чтобы не билось, не дергало, не тянуло и не…Ине… Ине мой…
— Мне так холодно, Ромис… Немного тепла… Помнишь, как было? Тогда, с кружками? Хоть каплю.
Он терпеливо надевал сорочку обратно на ходящие ходуном плечи, руки держал, гладил по тускло тлеющим волосам, снова успокаивал, потом сдался. Полез впотьмах в комод, опрокинул там что-то, словно не видел. Гремел и звякал. А затем светсферу зажег и вздрогнул, обернувшись. Должно быть, выглядела я при свете сущим пугалом, как такое любить? Но он не сразу отвел взгляд, храбрый какой, собрал и чашку с кистью и набор игл, кажется тот же, что прежде — нескольких не хватало. Вытряс в чашку остатки смеси из одного пузырька, доливал из второго, кровью капал и что-то плел, держа руку над смесью, а я видела дрожащее марево, будто пар. Раньше не видела. Когда он закончил, я снова потянула с плеч сорочку, а он снова надел обратно, стараясь не касаться кожи проступившими, но быстро втянувшимися когтями, и головой качнул.
— Как было не выйдет, светлячок, смотри.
Аккуратно взял мою руку, устраивая поверх своей, прохладной, макнул кистью в чашку и вывел по запястью несколько значков-рун. Они тут же собрались каплями и скатились, как вода по вощеной бумаге, испачкав простыни и краешек одеяла.
— Я был бы только рад, чтоб ты светила лишь мне, Эленар. И взял бы, что предлагаешь, но ты искала не меня, не мне несла свой дрожащий огонек.
Снова обернул меня одеялом и пошел заварить чаю. От одеяла немного пахло железом, другим, и комнатой, будто в дождь не закрыли окно. Потом потянуло распаренными травами. Ромис убрал со стола ненужное и дал мне чашку.
— А себе?
— Чтобы ты опять их перепутала и коварно меня соблазнила? — улыбнулся Эверн, не размыкая губ, но удлинившиеся клыки все равно оставили вмятинки на нижней губе.
Я пожала плечами. Они перестали дрожать. От чашки по рукам разливалось тепло и от одеяла тоже, ведь я больше его не сбрасывала. Может и дрожала от того, что в домике Эверна куда прохладнее, чем в моем.
— Теперь спи, — сказал он, когда чай закончился.
Веки делались тяжелыми, то ли питье помогло, то ли Ромис тайком чаровал.
— Здесь? А ты?
— А я покараулю. Как раньше, — погасил светсферу и спрятался среди теней.
— А вдруг жук?.. Глаза закрою, а он… по руке ползет?
— Никаких жуков, я прослежу.
— Будут говорить…
— Будут, — согласилась тьма, уютно протлев алыми бликами.
— Ну и… И пусть. Или я себе не хозяйка?
— Или, — непонятно отозвалась тьма, но я уже засыпала.
А перед рассветом, пригибаясь, кутаясь в нагло стащенную куртку Эверна, кралась за плетнями, обстрекав ноги крапивой и, шипя на провожающего меня Эверна без куртки, чтоб присел и не выдавал своей рубашкой, невозможно белой в оседающих сумерках. Он невозмутимо заявлял, что сверху жуков лучше видно, а перед домом, повиснув на столбике перил и вновь поцапав его когтями, как метящий угол кот, напомнил, что я пришлая. И хоть Мелитар своей зовет, в семью меня не принимали, а если бы и приняли, так я все равно дама свободная в своих предпочтениях и симпатиях. Вроде как замужем? Ерунда, какая. Во-первых, тут никто не знает, во-вторых, здешний замуж совсем не такой, как принято в Нодлуте, а в третьих — роса, и у меня сорочка вымокла по самую ж-ж-ж. Ему, конечно, вид приятен, но так непременно простужусь. И добавил, что все пройдет. Скоро.
Не соврал, в целом. Прошло. Как обещанная, но неслучившаяся простуда. Я постепенно привыкла, а дом, будто устыдившись моего ночного побега, забирал кошмары себе. И если что-то и снилось, утром об этом напоминали лишь едва заметные розоватые следы от ногтей или немного влажная подушка. Все реже и реже.
Больше всего дом походил на шкатулку для колец и других украшений, со множеством небольших комнат, в каждой из которых свое маленькое сокровище. Я обошла их все. Светлее всего мне отчего-то было в той, где они ушли. Я не стала ничего в ней трогать, поправлять и переставлять, оставив в неприкосновенности смятое покрывало, полуразвернутое к окну кресло со сползшей с вилюрового плеча серой шалью, альбом на секретере и скатившиеся на пол карандаши, трость с птичьей головой, привалившуюся посеребреным клювом к изголовью постели, и лежащий на краю раскрытой шкатулки браслет с красными камнями. Гранаты или рубины — отсюда с круглого пуфика, жмущегося в уголок между дверным косяком и шкафом, было не разобрать. Я бы не разобрала, даже если бы взяла в руки, красное и красное, блестит. Какая разница из чего, если красиво и нравится? Хотя свое сокровище я не сразу приняла. В детстве бусина с трещиной мне была не по душе, единственная из всех на нитке. А теперь… Теперь я была другая.
Для себя я облюбовала спаленку на углу второго этажа над кухней. “Скворечник”, — сказал кто-то во мне папиным голосом, когда я сунула туда нос в первый раз. И как после такого уйти? Комната была и не на втором и не на третьем, который мансарда. Где-то между. К двери вели ступеньки, а часть потолка скачивалась в сторону занимающего почти всю стену окна. Если встать там и поднять руку — можно гладить плотно пригнанные друг к другу доски. Дому нравилось.
На саму мансарду, где находился шкаф, в котором я зарыла под грудой старых вещей мои сокровища, можно было попасть только войдя со двора и поднявшись по крутой лестнице с высокими ступенями. Этот кусочек дома, словно отделенный от жилой части, состоял из кладовок и прочих хозяйственных закутков, будто бы нельзя гладить полотенца и простыни и чистить ложки в одном месте. На первом этаже располагалась кухня. Из нее можно было попасть в небольшую столовую, через столовую — в нижнюю гостиную с большим камином и парадной лестницей, и уже по ней — в жилую часть с комнатами, гостиными и спальнями. Через мансарду тоже. Сначала я не рискнула проверять на прочность очередную лестницу, откидную, и высунув голову в приоткрытый люк, любовалась
