Последний штурм — Севастополь - Сергей Ченнык

Брустверы, обрушиваясь, заваливали рвы, мерлоны рассыпались; должно было беспрерывно расчищать амбразуры: артиллерийская прислуга гибла во множестве и едва успевали возобновлять ее.

Потеря в это время была чрезвычайная: с 24-го по 27-е августа выбыло из строя: штаб-офицеров — 4, обер-офицеров — 47 и нижних чинов (кроме артиллерийской прислуги)- 3917».{647}

Говорить о точности подсчета потерь сложно. При одинаковом описании ситуации, количество покинувших строй по причине смерти, ранения или контузии, у разных авторов разнится, иногда очень существенно: «Ад свирепствовал над Севастополем: не было закоулка, безопасного от выстрелов, почти все блиндажи были разбиты. Только ночь приносила — не отдых, а облегчение: по крайней мере, неприятель не мог целиться вернее. К несчастью, на второй же день бомбардирования, бомба упала на транспорт «Березань», нагруженный спиртом, и он горел всю ночь, ярко освещая бухту и весь город; союзники разумеется воспользовались этим. Пылающий транспорт угрожал зажечь мост, — только необыкновенные усилия флотских команд отвратили опасность: судно было потоплено.

Но уже взрывы и пожары следовали один за другим: пороховые погреба осыпались снарядами. Предсмертные часы Севастополя наступали: на следующий вечер, за взрывом погреба, запылал фрегат «Коварна», нагруженный двумястами бочками спирта. Около полуночи ракета взорвала шаланду, подплывавшую к берегу с грузом пороха: оглушительный взрыв этот сотряс все, что еще не было разрушено.

Но все эти взрывы казались ничтожными в сравнении с тем преисподним погромом, который выносил город каждую минуту: в три дня он почти в упор принял на себя 150000 артиллерийских снарядов и несметное число пуль, и лишился 7560 человек храбрых защитников, убитыми и ранеными».{648}

Погосский, как человек гражданский пишет, конечно, слегка высокопарно, но суть подметил правильно — постепенно возможность дальнейшего сопротивления гарнизона крепости ослабевала: «…с утра загремела последняя адская бомбардировка. Слова Хрулева сбывались; город был засыпан снарядами; бомбы, гранаты, ядра во всех направлениях сновали около нашей батареи; здание тряслось от взрыва бомб, особенно когда они лопались в воде, а под нами в погребах было 500 пудов пороха и куча снарядов, одна искра могла зажечь их».{649}

Даже на закаленных месяцами обороны защитников крепости обстрел производил сильное впечатление: «Не будучи лично свидетелем всех ужасов этой войны, невозможно представить себе всего того, что происходило у нас в эти дни. При совершенно чистом небе солнца не было видно от дыму, пыли, земли, осколков и тому подобных, что наполняло воздух, во все это время. Все наши земляные насыпи были так рыхлы, что каждая бомба глубоко углублялась и разрывалась, далеко разбрасывая землю и била наших осколками и каменьями. В эти дни у меня было все лицо в крови от песку и камешков, а движение рук и ног было сопряжено с болью от синяков, которые произошли от разлетающихся по воздуху камней и т.п. едва-едва успевали мы отправлять раненых на перевязочный пункт, трупы уже убитых только относились по ночам, и мы так привыкли к ним, что постоянное присутствие их не производило на нас ни малейшего впечатления. Но постоянно слышать вопли несчастных раненых — раздирало нам сердце. Особенно сильно страдающие почти только и умоляли нас об одном: оказать им единственную милость, заколоть или застрелить их! М действительно, многим это была бы большая услуга! Однажды мне случилось услышать, что за большим траверсом кто-то громко молился; я догадался, что это должен быть раненый, один из тысячи моих страждущих товарищей, и, зайдя за траверс, я нашел там одного из наших молодцов матросов с одною оторванною, а другою раненою ногою. Как он мне сказал, он был брошен теми, которым был поручен его отнести до перевязочного пункта. Увидев меня, несчастный ухватил меня за ноги, и именем Бога и всего святого просил, чтобы я его заколол. С трудом я мог от него вырваться, чтобы бежать за носильщиками, отыскал их, и со слезами умолял их отнести его и не бросать. Я уверен, что каждый севастополец согласится со мною, что подобные сцены, свидетелями которых так часто приходилось нам быть, особенно тяжело ложились на душу, и были одними из главных трудностей, пережитых нами».{650}

И все же, несмотря на столь интенсивный обстрел и страшные разрушения, союзникам не удалось окончательно поколебать моральные силы гарнизона. Севастополь был готов к обороне. В дальнейшем этот «севастопольский феномен» неоднократно поднимался в военно-научных исследованиях, посвященных теме обороны и осады укрепленных позиций. И каждый раз отмечалось, что массированный огонь артиллерии значит многое, но не все; «Во время славной; защиты Севастополя, артиллерия союзников производила страшное опустошение среди защитников, и некоторые укрепления почти ежедневно разрушала, но Севастополь держался 11 месяцев, укрепления исправлялись в одну ночь и после нескольких страшных бомбардирований были отбиты.

Казалось бы, что артиллерия в Севастополе, на Шипке и под Плевной, достигала указанной ей цели; отчего же результаты получались отрицательные? Потому нам кажется, что недостаточно нескольких часов артиллерийского огня, местами обрушенных брустверов, чтобы можно было бы считать атаку подготовленной, — нужно поколебать дух обороняющегося, а это не всегда возможно сделать артиллерийским огнем. Вряд ли можно подыскать в военной истории более сильные примеры действия артиллерии, как в Севастополе и Шипке, а между тем защитники, засыпаемые свинцово-чугунным дождем, остаются непоколебимыми».{651}

Неожиданно бомбардировка стала слабеть. Союзники явно взяли паузу для перегруппировки сил. Ни у кого из английских офицеров не было сомнения, что следующий обстрел города будет еще более сильным.{652}

С началом бомбардировки командованию гарнизона Севастополя стало ясно, что неприятель готовит штурм крепости. В связи с этим был отдан приказ штуцерным не покидать позиций.

Огонь вражеской артиллерии, сосредоточенный на нескольких пунктах, которые, по мнению союзников, были ключевыми, начал давать первые результаты. Ответный огонь слабел. Большие потери понесли расчеты выведенных в первую линию орудий, предназначенных для отражения картечью атаки неприятельской пехоты. С каждым выведенным из строя орудием возрастали шансы союзников на захват русских бастионов. Позднее, известный русский фортификатор (и не менее известный композитор) генерал Цезарь Кюи, опираясь на опыт защиты фортов севастопольской оборонительной линии, предлагал часть таких батарей размещать за горжей.{653}

Союзники уверенно выигрывали бомбардировку. Неоспоримое преимущество давали им многочисленные мортирные батареи, чьи действия были наиболее эффективны. Особенно досаждали они русским частям, находившимся в ближнем резерве: «Севастополь был не вполне обложен союзниками — это была крупная ошибка: бомбардировки союзники открывали не имея сильного численного превосходства, обстреливание велось по веркам высотою всего в 12 футов, преимущественно из пушек, т. е. прицельным огнем; когда атакующий увеличил численность своей артиллерии и выставил большое число мортир, то перевес в артиллерийской борьбе перешел на его сторону; стрельба велась бомбами с трубками весьма несовершенными, часто не дававшими разрыва. Несмотря, однако, на сравнительное несовершенство гладкой артиллерии 1855 года, потери наши, благодаря отсутствию казематов, были громадны и вчетверо превосходили потери союзников; если бы потери гарнизона не возмещались вновь прибывающими войсками, наверное, бомбардировки имели бы решительные результаты. Предположение это можно подтвердить расчетом: полагая по 1000 человек на версту оборонительной линии, для Севастополя, по самому широкому расчету, следовало бы назначить 20000–25000 человек гарнизона; в течение всей почти годовой славной обороны мы потеряли 102000 человек, следовательно, потери наши представляют четверной гарнизон».{654}

Но даже тяжелая ситуация не сделала русских пассивными наблюдателями. Защитники шли на всевозможные ухищрения, иногда на грани технической гениальности, чтобы подавить мортирные батареи неприятеля. Вышеупомянутый Кюи отмечал, что в Севастополе во время бомбардировок защитники крепости, уступая союзникам в числе мортир, «…устраивали элевационные станки для стрельбы из длинных орудий под большими углами возвышения».{655}

Но и противник не оставался в долгу, применяя в дополнение к артиллерийскому огню и иные средства. Так например перед началом штурма 27 августа в 8 часов утра перед бастионом Корнилова были подорваны французскими саперами три камнеметных фугаса, противник «…еще более осыпал части бруствера и мерлонов в исходящем угле бастиона».{656}