Последний штурм — Севастополь - Сергей Ченнык

Батарея фон Драхенфельса находилась непосредственно на Малаховом кургане, на котором был сосредоточен огонь французской артиллерии и где впоследствии развернулись наиболее драматические события, решившие исход борьбы за Севастополь. Его воспоминания о бомбардировке и штурме очень интересны и в них, при детальном рассмотрении можно найти ответы на многие вопросы, касающиеся событий последних дней обороны крепости: «На следующий день с рассветом неприятель открыл по нас сильнейшее бомбардирование. Бесчисленное множество снарядов прилетало к нам и страшным образом разрушало бруствер и амбразуры. Как я уже говорил выше, недостаток в разрывных снарядах и мортирах большого калибра был для нас весьма ощутителен, так что мы прицельными своими выстрелами только могли вредить неприятельским пушечным батареям, мортирным же не могли сделать почти ничего.

Из моих семи орудий все почти должны были одно за другим замолчать, потому что у одного был разбит станок, а у других амбразуры были завалены до такой степени фашинами и землею, что не было никакой возможности прицеливаться и стрелять. Во втором часу пополудни, имея только всего две амбразуры, бывшие еще в исправности, я прекратил огонь, зарядил все свои орудия картечью, и кроме того, мешочками с ружейными пулями; ибо мы убеждены были, что после столь сильного бомбардирования, непременно последует штурм. Но под вечер французский огонь стал утихать; англичане одни продолжали шибко по нам стрелять, но к ночи замолчали и они. Мы же, воспользуясь этим случаем, принялись исправлять верки».{637}

Все защитники крепости почти сразу ощутили на себе силу организованного и концентрированного огня: «Канонада эта, с батарей дальних и воздвигнутых на самом близком расстоянии от оборонительной линии, снарядами, частью разрывными, постоянно действовала на наши верки самым разрушительным образом: мерлоны и траверзы, под жестоким огнем возобновляемые каждую ночь, рассыпались от нескольких снарядов; брустверы глыбами оседали в ров и работы, стоившие неимоверных усилий и пожертвований, снова распадались в прах, насыпи из сухой и рыхлой земли уже не имели никакой связи. На левой стороне Корабельной части, которая преимущественно была поражаема неприятелем бастион № 2 каждый вечер представлял груду развалин и ни одно орудие оного не могло действовать свободно; 12-ти орудийную батарею, на левом скате Малахова кургана, принуждены были переместить на вторую, еще воздвигавшуюся оборонительную линию; но и эта последняя страдала не менее левого фаса Корнилова бастиона, куда атакующий направил самый усиленный огонь».{638}

Свои задачи союзные артиллеристы выполняли успешно. Укрепления Малахова кургана постепенно были приведены в негодность: «Тут только увидели мы весь ужас своего положения! Ров был до такой степени засыпан землею, что не было никакой возможности ходя в нем выпрямившись, не быть замеченным французами, которые тогда тотчас стреляли в нас из ближних траншей. Вал и амбразуры были так взрыты, что каждое неприятельское ядро могло пробить их насквозь, и мы должны были употребить всю ночь напролет для приведения их в такое состояние, чтобы была возможность к утру опять открыть огонь; ров же остался в том же печальном виде, в каком я только что описал его».{639}

Подполковник 46-го пехотного полка Кемпбелл писал своему брату Арчибальду перед началом бомбардировки о необходимости сосредоточения огня артиллерии на этом пункте русской позиции, понимая его громадное значение в системе обороны города. Он считал необходимым массировать не менее половины батарей союзников против Малахова кургана. При этом навесной огонь мортир должен быть нацелен на уничтожение живой силы в укрытиях, а настильный полевых и морских орудий — на разрушение укреплений, и продолжаться до той поры, пока они не сравняются с землей.{640}

Русские офицеры чувствовали, что приближается что-то решающее. Но жизнь на бастионах продолжалась и под огнем: «У неприятеля, как и у нас, чувствовался недостаток в снарядах, но он уже не щадил их — ни в этот, ни в следующие дни. Бомбардирование открывалось залпами; потом, в продолжение нескольких часов, неустанно раздавался батальный огонь артиллерии и рокот штуцерных; канонада более и более усиливалась, потом делалась реже и наконец, после полудня, почти совершенно замолкала. Этот довольно правильный перерыв длился от двух до трех часов, пользуясь чем гарнизон успевал с какою-то лихорадочною торопливостью навозить снарядов на батареи, убрать убитых и раненых, поужинать большею частью Сухарями с водою, другие же лакомились варевом, которое приносили на бастионы под градом пуль неустрашимые матроски».{641}

Артиллерия противника не только разрушала батареи — она прикрывала саперов, которые вели непрерывные инженерные работы в непосредственной близости от русских позиций: «На рассвете мы увидели, что французы вероятно, всю ночь работали, потому что траншеи их подвинулись вперед на порядочное расстояние. Мы конечно в эту ночь не думали делать вылазки, так как все силы были употреблены на исправления».{642}

Вскоре саперы Подвели апроши почти вплотную к русским позициям. Можно утверждать, что честь взятия Севастополя саперы на равных делят с артиллеристами и пехотой, которой отводилась роль разящего в упор кинжала, добивающего уже раненого противника: «Сближение неприятельских подступов почти к самым рвам наших зерков, неисправимые повреждения оборонительной линии, а главное — причиняемый огнем неприятеля гарнизону урон, который возрастал при необходимости все большего и большего увеличивания числа рабочих, убедили главнокомандующего в совершенной необходимости прекратить дальнейшее, уже бесполезное, пролитие крови, оставя неприятелю Севастополь, превращенный в груду камней и пепла; но очищение это, в виду стотысячной неприятельской армии, коей подступы уже, так сказать, касались наших укреплений, представляло величайшие затруднения и требовало выбора особо благоприятного для того времени».{643}

Но это была только лишь начало. С каждым днем сила обстрелов нарастала, росла их эффективность. Гарнизон Севастополя начал терять не только людей, но и моральные силы: «Ежедневный урон наш в этот период времени простирался: в первый день до 1500 человек, в следующие затем по 1000, а с 10-го по 24-е августа от 500 до 600 человек в сутки».{644}

Дальше все было только хуже: «Следующие дни бомбардирование возобновлялось с каждым рассветом, причиняя нам все более и более вреда. Свежо насыпанный вал не мог долго устоять бомбам; каждый день образовывались у нас бреши, которые мы на день забрасывали мешками с землею; потеря людей, наконец, была страшная! Так однажды, я только что поставил к одному орудию 5-ть человек солдат, как английская граната убила разом всех пятерых. Тут признаюсь, роптал я на судьбу, отчего я остался жив, отчего меня не убило вместе с моими товарищами!..

Столь страшное бомбардирование продолжалось без малейшей остановки целых 9-ть дней до 13 августа включительно. Каждый день мы ожидали штурма и теряли все более надежду отбить его, или хоть даже несколько часов удержать атакующего нас неприятеля, при таких разрушенных верках и такой ежедневной потере людей из нашего гарнизона».{645}

Союзники неоднократно меняли цели, стремясь накрыть огнем все, что могло помешать им при штурме. Чем ближе подходил этот день, тем более интенсивным становился обстрел: «… с 24-го августа атакующий усилил до невероятной степени бомбардирование и канонаду, потрясая и сокрушая наши верки на всей оборонительной линии, то залпами со всех своих батарей, то беглым артиллерийским огнем».{646}

Казалось, что какой-то невидимый режиссер виртуозно управлял игрой оркестра из сотен орудийных стволов, чья кошмарная музыка не смолкала сутками. Наиболее употребимое слово, которые используют участники этих событий при описании происходившего на Севастопольских бастионах в эти дни — это «ад», «адский». Действительно, иногда людям казалось, что небеса разверзлись и все силы небесные спустились на землю, забирая с собой то одну, то другую солдатскую душу: «Адский огонь этот, направляемый в амбразуры и мерлоны, ясно показал намерение врага демонтировать наши орудия, осыпать валы и затем уже штурмовать город. Не было никакой возможности исправлять окопы и потому ограничивались насыпкою земли только на пороховые погреба и блиндажи.

Брустверы, обрушиваясь, заваливали рвы, мерлоны рассыпались; должно было беспрерывно расчищать амбразуры: артиллерийская прислуга гибла во множестве и едва успевали возобновлять ее.