Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

Я не умер. Я выжил.

– Чтоб тебя, долбучий хрен в заднице.

Пытаюсь засмеяться, но вместо этого закашливаюсь, а потом меня начинает трясти от холода. Я подтягиваю ноги, делаю упор на руки и, покачиваясь, встаю. Вдали свет фонаря. Папа.

Опускаюсь на колени, медленно ползу по скале. В расщелине передо мной что-то поблескивает. Я свешиваюсь вниз, протягиваю руку. Банка.

«Старопрамен».

Сажусь обратно на пологую часть скалы, обхватываю колени руками, дрожащими ноющими пальцами вожусь с крышкой, пока мне не удается наконец подсунуть ноготь под колечко и открыть банку. Шипение кажется инородным звуком, эхом из другого мира. Вливаю в рот жидкость, чувствую, как капли стекают по подбородку, тело настолько холодное, что струйки пива на коже кажутся теплыми. Резкая горечь напитка вызывает отвращение, но я заставляю себя глотать, хочу, чтобы тело почувствовало хоть что-то другое, не важно что. Пью долгими глотками; это хлеб, думаю я, пиво – это то же самое, что жидкий хлеб: энергия, калории, тепло.

Папа сидит со своим пивом под австралийским солнышком, на голове кепка с логотипом его собственной марки одежды, он улыбается в телекамеры, и морщинистая улыбка напоминает волчий оскал. «Мой парнишка с его рестораном, ну да, точно… это где-то в Бостаде или где там еще… ну да, точно… ха-ха, есть там парочка дармоедов из его школьной тусовки… знаете, из тех, у кого «папа на все раскошелится»… хе-хе».

– Так вас летом там можно будет найти?

Папа закатывает глаза и снова улыбается, он вставил новые зубы – крупные, белые, в вечернем свете у него вид заправской голливудской звезды в годах, спонсорское пиво он держит этикеткой к камере.

– Ага, ну да, это точно, непременно, это если только в соседней пиццерии будет битком, а так-то и порога этого заведения не переступлю, не собираюсь толкаться в тесноте со шлюхами под коксом. Думал, что нагнал ему девиц более чем достаточно.

Меня передергивает, я смотрю вверх. Под ягодицами шершавый камень, гравий норовит впиться между них, мошонка окоченела, пальцев ног тоже не чувствую. После нескольких дней на яхте, когда я только и делал, что потел, холод кажется чем-то абсурдным и таким же неестественным, как попавшая в глаз зубная паста. Сколько сейчас времени? Час ночи? Два? Конец августа, так что солнца не будет еще несколько часов.

Я не могу здесь оставаться. Не могу сидеть тут и ждать, пока наступит день. Так не пойдет, и точка.

Я вскакиваю на ноги, встряхиваюсь, голыми ступнями шлепаю по грубой поверхности, не обращая внимания на боль, машу руками, чтобы разогнать кровь, охаю и покрикиваю, набираю полные легкие воздуха и громко реву. Из пивной банки летят брызги, я делаю несколько больших глотков и с воплем швыряю ее прямо в пустоту. Она касается поверхности воды со слабым, чуть слышным всплеском. После этого я шарю немного кругом в поисках чипсов, но нигде их не нахожу.

С востока задувает свежий ветер, влажный и холодный. Я так озяб, что у меня, кажется, все внутренности съежились от холода.

– Папа! – снова кричу я в сторону яхты и опять закашливаюсь, все горло словно в ранах и порезах. Никакого результата.

Я поворачиваюсь лицом к заливу, должно что-то быть там, на островах, должен там быть кто-то, кто справляет праздник раков[98] на природе или свадьбу в конце лета, да просто кто-то, кому не спится у себя в домике в шхерах, не один же я на всем белом свете, и вот я кричу «ау!» – а горло просто раздирает, и только теперь вижу…

Странно, что я раньше не увидел, там ведь было так все это время.

Дело в том, что в той стороне стоят дома, уж я-то знаю, такие большие приморские виллы с маленькими лодочными сарайчиками, причалами и саунами; те, кто покупает дома в шхерах, обожают плотничать и заниматься ремонтом. Я поворачиваюсь туда, где должен находиться Стокгольм, мегаполисы всегда излучают огромное количество света, который создает вокруг них световой купол, высоко взмывающий над ними. Так что вблизи городской застройки никогда не бывает полной темноты. Есть даже такое понятие – световое загрязнение[99].

Но нет. Там темным-темно. Ни огонька. Небо не серое, как должно бы быть, а угольно-черное, без каких-либо оттенков. Как если бы кто-то накрыл весь мир тяжелым черным покрывалом, не разобрать даже контуров.

Я зажмуриваюсь. Снова открываю глаза. Опять зажмуриваюсь. Ничего не меняется.

– Аууу! – кричу я снова, но уже слабее, скорее чтобы констатировать, что я все еще существую. – Аууу, – шепчу я. – Куда вы все подевались?

Я перестал бояться темноты в двенадцать лет. Это произошло в Карлскруне, я гостил у бабушки с дедушкой на осенних каникулах, уже после мамы, выскользнул ночью из дома и отправился бродить по пустым безмолвным коттеджным кварталам, врубив в наушниках ее старенький электроклеш. Внезапно на меня напал страх темноты, привидений и педофилов, страх залег тяжелым грузом в животе, я припустил во весь дух, мне хотелось убежать от него, я несся вдоль отсыревших фруктовых садов и голых живых изгородей, по булыжной мостовой, через уродливую детскую площадку; мне казалось, что я слышу чьи-то шаги сквозь проигрыши драм-машин, я спустился к лодочному причалу и выбежал на гравиевую площадку, там, как менгиры, возвышались стоявшие на деревянных козлах яхты. Дыхание вырывалось изо рта струйкой пара, и мне почудилось, что я вижу, как кто-то перемещается между корпусами лодок, но там не было ни одного подходящего укрытия: ни закутка, ни ямки, ни дверей, которые можно было бы закрыть за собой, уличные фонари отбрасывали на площадку свое сияние, холодный свет и черные тени перемежались в бесконечном лабиринте из белых лодок и длинных серых килей, накрытых темно-зеленым брезентом.

Меня охватила паника, я взялся за трап для купания, встал одной ногой на деревянную скамеечку, подтянулся вверх и внезапно оказался внутри, в безопасности, на кокпите. Странноватое, непривычное чувство – оказаться внутри вытащенного на берег судна, была в этом какая-то обездвиженность, увечность, лишенное воды, оно становится просто тесной пластиковой коробкой. Я пригнулся и залез в каюту; сидя в чужой яхте, вдыхал запах ткани, масла, бензина, старых приключений и потерянных летних каникул, и повсюду здесь была кромешная, непроглядная тьма.

И вот там-то я и перестал бояться. Я осознал, что темнота служит мне защитой, ведь раз я ничего не вижу, значит, и меня никто не увидит. Я пошарил рукой по палубе. Там стоял ящик с инструментами, владелец лодки, видно, занимался ремонтом. Нож, отвертка, не