Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

– Ты говоришь, что богачи избежали чумы? Ладно. А как они разбогатели? Они вкалывали. У них были идеи. Они жилы рвали.

– Но мы говорим о временах, когда состояния переходили по наследству, классовые различия и…

Он вздымает узловатый палец:

– Ты же сказал, это был купец, так? Который посадил всю семью на корабль, чтобы спасти ее от болезни? So you tell me[101], что требуется, чтобы стать успешным купцом в восемнадцатом веке? Вот именно, способность брать на себя риски. Войну, которая уничтожит твою торговлю, шторма, которые потопят твои корабли. Люди все ставили на карту. В таком случае разве не логично, что взамен они получали лучшие условия? Больше шансов на выживание? Так ли это было несправедливо?

– Только потому, что некоторым улыбнулась удача и они родились знатными…

– Увались еще немного под ветер, – перебивает меня папа, указывая на хлопающий стаксель, – ты взял слишком круто.

– Ты же сказал держать курс на красный дом.

– Надо немного увалиться. Про ветер тоже не забывай, подстраивайся в зависимости от него. Следи за парусами.

Я умолкаю и делаю, как он сказал. Теперь у него в глазах загорелся радостный огонек, который возникает изредка, когда он чувствует себя самым умным. Мальчишкой, который и в начальную школу-то еще не ходил, но уже мог поставить нахальных спортивных репортеров на место.

– В удачу я тоже не верю, – решительно говорит он. – Удача – это то, что ты сам создаешь. Я тебе рассказывал, как провел товарищеский матч с Иваном Лендлом?

– Да, – тихо отвечаю я, но он не обращает на меня внимания.

– Дело было в Токио, я прилетел вечером предыдущего дня, хрен его знает как забыв чемодан с кроссовками. Ракетки лежали в другой сумке, все остальное тоже, а вот кроссовки – нет. Мы попытались как-то с этим разобраться, но безуспешно, обычные люди не понимают таких вещей, но на самом деле просто нереально играть, если у тебя нет именно того, что тебе нужно, носки – это, скажем так, пограничный случай, но если на тебе не те кроссовки… – Папа корчит гримасу: – Mission impossible. Count me out[102].

Я сосредоточиваю взгляд на линии горизонта, а он рассказывает дальше, на воде видно несколько моторок, ближе к береговой линии я различаю бирюзово-желтый парус, это, скорее всего, виндсерфингист, за все утро нам встретились лишь два-три парусных судна. Мы движемся на восток, подальше от города, и, когда я оборачиваюсь назад, вижу только ясно-голубое небо и желтеющий лес; сложно представить, что это позднее лето чем-то отличается от любого другого. Иначе в воздухе были бы вертолеты, а в шхерах патрульные катера, корветы, или как там они называются. Но здесь нет никакой чрезвычайной ситуации, никаких демонстраций или беженцев, просто еще один слишком жаркий день, неестественно дикое пекло, которое хоть чуть-чуть облегчает идущая с моря прохлада.

– И там не было никаких призовых денег, это не влияло на рейтинг АТП, я уже сказал: мы должны были просто провести товарищеский матч, так что я подошел к Лендлу в раздевалке и сказал: Listen Ivan, I don’t have my shoes, so let’s just have a good time, okey?[103]– И он такой: «Шу-у-у-уа Андё-ё-ё-ё-ёш[104]».

Когда папа изображает Лендла, тот у него всегда разговаривает как вампир из старого фильма ужасов.

Ветер медленно умирает на полуденной жаре, и наша скорость упала до двух-трех узлов. С подветренной стороны скалистого мыса мы попадаем в полосу штиля и сонно дрейфуем по сине-зеленой жиже цианобактерий, мерзкая каша лежит вытянутыми пятнами на недвижимой поверхности воды. Всего за несколько поколений Балтийское море превратилось в вонючую эвтрофицированную[105] лужу. Когда-то в большинстве бухт можно было увидеть дно, прозрачность воды составляла десять метров. Теперь вода здесь затхлая, серая, мертвая.

– И он меня раскатывает просто вчистую! Бах-бах, 6:0, 6:0, я скольжу по корту в башмаках, которые нам удалось раздобыть в одной спортивной клинике, запаздываю на каждом мяче, он меня смешивает с грязью, знаешь, японцы, они вежливые, но уж если они кричат тебе «фу-у-у», если их довели до ручки, то они тебе покажут, насколько ты им отвратителен и как они ждут, чтобы ты покончил с собой прямо на задней линии, и тогда тебе ни хрена не захочется стоять на корте. Блин, я уже готов был свалить все на боли в спине и прервать игру, но это была какая-то благотворительная хренотень в пользу жертв землетрясения, так что пришлось закусить удила.

Мы проходим красную веху, зеленую, снова красную. Папа обожает эту свою историю, иногда действие происходит в Вене, иногда в Милане, благотворительный сбор бывает то в пользу детей с лейкемией, то на борьбу с раком простаты. На этот раз он приплел сюда шумиху после землетрясения в Кобе в 1995 году, он путается теперь в датах, городах, но с соперниками всегда все четко, в любой версии это будет Иван Лендл и дело обязательно будет в кроссовках.

– Потом в раздевалке я подошел к нему и говорю: What happened, man? [106] – потому что в таких матчах по традиции принято поочередно выигрывать по сету, а в третьем рубиться по полной, чтобы публика смогла насладиться шоу за уплаченные деньги, тем более что я сказал ему про кроссы. И знаешь, что он мне ответил?

Я киваю и улыбаюсь, это хорошая байка, одна из его лучших.

– Вэл, Андё-ё-ёш, зетс джаст ху ай э-э-эм…[107]

Он хохочет раскатистым ехидным смехом, морщины прорезают загоревшее лицо. Потом снова становится серьезным.

– И первая моя мысль была – твою мать, вот же свинья. Но потом, когда я завершил карьеру и начал смотреть за молодняком – ну, все эти элитные вложения, юниорские программы и тому подобное, во что меня хотели втянуть, – я вдруг понял, что Швеции не хватает именно таких, как Лендл. Немного долбанутых, нацеленных только на победу. Вечно у нас ути-пути, и мотивационная фигня, и гендерная хренотень, а на самом-то деле в теннисе единственное, что важно, – это сыграть как можно лучше каждый конкретный мяч. Парню под два метра ростом с ведущей левой рукой не нужны никакие пафосные академии тенниса, ему нужна полная корзина мячей и чтоб его держали на задней линии, пока он не научится подавать как чертов гений.

Эта часть его рассказа нравится мне значительно меньше, я смотрю на море, на парус, прищурившись, взглядываю на вымпел на топе мачты, чтобы определить направление ветра.

– А такой образ мышления совершенно чужд нам в сегодняшней Швеции. Когда я начинал играть, нас было четырнадцать шведов