Стажировка по обмену - Екатерина Полтева

Побрякушки обмывать?

Вскакиваю на стойку.

Минуту внимания, соратники, говорю я. Вы меня почти все знаете, я вас почти всех знаю — а с кем из салажат незнаком, с теми успею еще познакомиться. Я вам что сказать хочу? Я вам вот что сказать хочу. Собрались мы тут все самые разные — бойцы, маги, врачеватели, следопыты-разведчики… самый разный народец из самых разных племен. Но мы, дорогие мои, все — Стражи. Все братья — а кто не братья, те сестры. И сила наша тем велика, что таланты свои мы сливаем воедино, и друг за друга стоим горой. Поэтому и Темных мочим, и трансов валим — а вчера даже крысятник наш родной, трижды гребаный одолели. Так вот, соратники… пока мы едины — мы непобедимы!

Я протягиваю руки, и рядом со мной на стойку вспархивает Шняга, тащит за собой Контру с Нотом, и бок о бок с нами встают сгустившаяся из тумана серебристая баньши и коренастый клыкастый орк. Я кидаю в бокал золотистый листок, Шняга — свою "Доблесть", у Страйка в бокале вообще как в гарнизонной лавке — чего только нет. Золотом свежей листвы сверкают бокалы наших соседей.

За единство! — ору я, и зал ревет вместе со мной.

Я опрокидываю пойло в глотку, подхватываю листок и втыкаю его на место. Ребята из соседней бригады прикалывают знаки различия друг другу, Шняга небрежными стежками закрепляет петлицу на воротнике Контры. Слава Святыням, приказ о присвоении звания Ноту засекречен.

Спрыгиваю со стойки и проталкиваюсь сквозь толпу к Флакону. Пошептаться надо, брат.

Доплеснув в стаканы, мы обнимаемся по-братски и ползем в укромный уголок.

Вашу мать, могут два родных брата позволить себе на отдыхе немножко родственных чувств?

Слушай, говорю Флакону, слушай, брат. Херовые мои дела, брат. Вписываюсь я в охрененный блудняк и тебя хочу утянуть. И светит нам тогда, брат, Черный список Корпуса и гнев Святынь. И это — как минимум.

Молчит брательник, стакан в тонких пальцах крутит.

Помнишь Котейку-соплюшку, брат, спрашиваю я Флакона. Попала наша Котеюшка, брат. По полной попала — такого попадалова ни у кого из нас еще не было. В Теремах Окормителей она, брат. Такие дела.

Белеют пальцы, сжимающие стакан. Молчит брателло.

Из-за нас ее повязали, брат, говорю я. Из-за того, что канцелярию мы нагнули. Из-за того, что с Конторой задружились. Из-за того, что Его высочество Корпус под себя плотно взял. И из-за того, что скоро последнему мудаку станет ясно: Окормители ни корпусу, ни миру нахер не всрались, пиявки говнососущие. Так что ломают там девочку, чтобы громкое дело сшить. На нас, на Контору, на принца. И Корпус под себя подмять. Тут братству нашему боевому трындец нечаянный и нагрянет.

Стиснул зубы брат мой Флаковиэль, и хоть бы слово проронил.

Только стакан в его руке треснул и осколками посыпался.

Тряхнул брат ладонью — алые капли со стеклянным крошевом на пол полетели, вытащил левой тонкий кружевной платочек, мотнул два слоя на порванную руку и одно только слово буркнул — когда?

Сегодня, говорю я, сегодня, братан.

Загуляет толпа, завеселится — и двинемся.

Как дядя сказал — торопясь, но не спеша.

И еще выдохнул Флакон: сколько?

Три, говорю я ему. Три, братик. Мои, твои и тролля. Остальные пока здесь останутся. В резерве.

Поднял тонкую бровь Флаковиэль, на меня смотрит.

Долго рассказывать, брат, долго, да и не место здесь. Только ломанемся мы из Теремов снова в ворота — в тот мир, где в последний раз были. Потому как там трындец еще хуже. И если мы там все поляжем, а Черного не остановим, считай, что жили мы зазря.

Черный там зреет, брат. И ключики к его колыбельки — вон они: двое на стойке и одна в Теремах.

Молчит Флакон. А потом вдруг ни с того, ни с сего: а Черный и Окормители — не повязаны ли случаем?

Смотрю я на братика, и мороз по коже дерет. Это что же, в самом сердце Корпуса червоточина? Нет, думаю я, быть того не может: не допустят Святыни, на месте предателей угандошат. Для того Клятва Стража и дается, чтобы…

Мля!

Не дают Окормители клятвы!

Вот тут мне совсем поплохело.

Опрокинул я в себя остатки, выдохнул и к троллю сквозь толпу полез.

Сидит тролль у стойки и феечку свою тискает. Вот убейте меня, ребята — а никак мне не понять, каким же образом эта гора мышц с такой крохотулькой управляется? Разве что есть правда в старой шутке: чем больше шкаф, тем меньше у него ключик…

Подсаживаюсь к ним, и без предисловий: ухожу я, соратники. И я, и бригада наша. Котейку — ты же помнишь Котейку, Громила?.. ну, ту самую… из Теремов вынимать. Выпустил бригадир-раз ойкнувшую фею из своих лапищ и ко мне разворачивается. Крейсер сухопутный, мля. Ракетоносный.

Повязали, говорю, Окормители, нашу соплячку, повязали — и сознанку из нее выколачивают. Раз не взяли нас всех еще — в отказ малышка ушла, держится пока. Только в Теремах, говорят, и не таких ломали. И шьют, суки, заговор — и нас подписывают, и кого повыше…

Вот кто придумал, что тролли тупые? Плюньте тому в рожу и нахер пошлите.

Переглядывается Громила со своей крошкой, тянется за салатником, выливает в него пузырь вискаря, высасывает в три глотка и на ноги поднимается. Пошли, рычит мне Громила. Ща, только народ свистну.

Погоди, говорю я. Не скопом. Трех бригад хватит, тем более, что Его высочество просил не меньше пятнадцати ему оставить. В резерв, если что.

Тролль аж в лице поменялся. Еще бы — одно дело бунт затевать, другое — с ведома Командора сучар на перо поставить. Три так три, говорит. Братана своего подпиши, говорит. Уже, отвечаю я и к стойке проталкиваюсь. Пора Контру с Нотом забирать. И Шнягу. А где она, Шняга моя бесценная?

И тут меня кто-то за рукав хватает.

Свен дузЛамеаборо

добрый бог порядка мира Ламеаборо, главный кладовщик базы корпуса Стражи

Ой, муторно мне, ой нехорошо… как тогда, когда эти корчеватели-морчеватели до моей милой долинушки добрались. Что-то злое близится, однако, что-то такое нехорошее — просто бедааа… Словно черви-древоточцы грызут дерево изнутри — так и точат, ой, точат…

Не выдержал старый Свен. Полез в ухоронку свою — ой, давно тут не был, давно-давно…

За Свен брозЛамеаборо лиКуз полез. Вынул бывший свой череп из ветхой тряпицы, поглядел на него, о жизни прежней погоревал, долинушку свою вспомнил, даже всплакнул немножко. Ой, старый стал, совсем-совсем старый, однако…

Достал я бутыль с водицей из долинного озера, погубленного моего озера — мало ее осталось, ой, мало… Заварил я чайку на травушке девчачьей, подруженьку свою добрым словом вспомянул — сберегла она травушку моей долины, сберегла… хотя и не тот уже вкус, что на родине был.