Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

Я попал в наркомат товарища Троцкого в ту пору, когда шла подготовка к торжествам по случаю пятилетия вооруженных сил советского государства, создателем которых, безусловно, был этот великий человек — военный стратег и практик, организатор, полководец. К торжествам приурочивалось открытие выставки, посвященной истории Красной армии, где целый большой зал отводился поезду председателя Реввоенсовета республики Льва Давидовича Троцкого. Наполнить этот зал впечатляющими экспонатами поручили мне. Какая же это была увлекательная и захватывающая работа! При этом я почти каждодневно (для справок и консультаций) общался со своим кумиром. И чувствовал: Лев Давидович тоже проникся ко мне горячей симпатией.

В какой же потрясающий мир окунулся я, работая с архивными материалами, запечатлевшими историю уникального поезда Троцкого! Этот поезд, состоявший из бронированных вагонов, хорошо вооруженный, охраняемый отрядом специально отобранных и обученных бойцов, представлял собой оперативный центр управления Красной армией. В нем располагались секретариат, телеграфная станция, типография, радиостанция, автономная электростанция, библиотека, гараж с несколькими броневиками, баня, полевая кухня с раздельными котлами для рядового состава и командного. Прямо в поезде издавались газеты «На страже» и «В пути», нарочные развозили их по военным частям. Поезд Троцкого почти все время находился в пути, перемещаясь с одного фронта на другой, туда, где складывалась особо сложная обстановка и требовалось быстрое, оперативное вмешательство главнокомандующего. Я подсчитал: за те два с половиной года, что длилась Гражданская война, поезд Троцкого сделал тридцать шесть рейсов общей протяженностью около двухсот тысяч километров. И в пути Лев Давидович писал статьи для газет, доклады, воззвания, листовки, приказы, инструкции, письма, составлял тексты срочных телеграмм. Здесь же вместе с другими командирами он разрабатывал планы боевых операций, составлял необходимые схемы и диаграммы. Изучая все эти потрясающие материалы, я сожалел лишь об одном: почему судьба не распорядилась так, чтобы я попал в штаб Льва Давидовича во время войны, в тот легендарный поезд?..

«Мой» зал на выставке, посвященной пятилетию Красной армии, которая открылась в феврале 1923 года, считался лучшим и привлек внимание видных советских военачальников. Кстати, тогда перед стендами «своего» зала я впервые близко, рядом с собой, увидел Сталина и был крайне удивлен хмурым, напряженным выражением его рябого лица, на котором порой проступала откровенная ненависть. Теперь-то я знаю, о чем думал вождь всех времен и народов, рассматривая впечатляющие экспонаты, живописующие историю поезда Троцкого…

А Лев Давидович поблагодарил меня за сделанное и крепко, пожав руку, сказал:

— Вы угодили мне. Нерв моей работы на войне. Здесь, — он обвел худыми руками стенды зала, — этим нервом все напряжено и выявлено. Спасибо!

Я был на седьмом небе от этих слов своего учителя.

И буквально через несколько дней получил новое задание: возглавить группу из трех человек, которой поручалось составить трехтомник военных произведений Льва Давидовича «Как вооружалась революция». И мы — простите, Яков Самуилович, за нескромность и не раздражайтесь, пожалуйста, — блестяще справились с порученным делом: уже в середине 1923 года вышел первый том, и в предисловии товарищ Троцкий поблагодарил нас за сделанную работу, и первой там была названа моя фамилия.

Не скрываю: тогда я находился под сильнейшим влиянием этого выдающегося человека, разделяя его — как теперь говорят — «леворадикальные» взгляды на перспективы развития мировой революции. Я гордился тем, что служу под началом второго по значению после Ленина деятеля большевистской партии и Советского государства, героя Октября, официально тогда признанного вождя и создателя Красной армии.

Пожалуй, благодаря опеке Льва Давидовича я, служа в его наркомате, всерьез занялся своим политическим образованием: с азартом, тщательно конспектируя, читал произведения Энгельса, Ленина, классиков материалистической философии, книги по истории большевизма. И — что же делать, Яков Самуилович? Признаюсь: все это было весьма познавательно и практически полезно, но авторы оккультных и мистических книг представлялись мне более интересными, глубокими, более… как точнее сказать? — более свободными, разносторонними и (не нахожу другого слова) счастливыми. Все авторы-материалисты какие-то напряженно-озлобленные. Неужели и я такой же?

Кстати! Тогда же меня пригласили в военную Академию, которую я так и не закончил, прочитать курс лекций по историческому материализму. Сказали: «У вас вполне приличная общая подготовка, что в наше время редкость, но и военную среду, ее специфику вы знаете преотлично». Я согласился, курс лекций прочитал, получил немалый гонорар, но, по-моему, особого успеха не имел: все время меня заносило, отвлекался на посторонние темы.

Работая у Льва Давидовича, я вернулся к журналистике — первые мои пробы, Яков Самуилович, если помните, в этой области относятся к одесскому периоду, можно сказать, предреволюционному. А в газете «Правда» весной все того же 1923 года я опубликовал несколько политических фельетонов.

Кстати, в ту пору я часто встречался со своими старыми знакомцами, московскими поэтами Есениным, Мандельштамом, Мариенгофом, Шершеневичем и даже однажды устроил им встречу с Львом Давидовичем, которой они остались чрезвычайно довольны, хотя вначале робели.

(Прервем здесь исповедь Блюмкина — согласитесь, горестно-паническую какую-то, замешенную, однако, на показной браваде и бахвальстве. Об упомянутой встрече Троцкого с московскими поэтами рассказывает в своих воспоминаниях «Мой век, мои друзья и подруги» Анатолий Мариенгоф. Нам безусловно интересна черта характера организатора этой встречи, которую зафиксировал в книге поэт. Очень любопытная черта для понимания характера Якова Григорьевича, двадцатитрехлетнего молодого человека. Вот этот фрагмент. Друзья собираются на встречу со Львом Давидовичем:

— Дай, Яшенька, пожалуйста, брюки.

— И не подумаю давать. Лежи, Анатолий. Я не могу позволить тебе заразить Троцкого.

— Яшенька, милый…

— Дурак, это контрреволюция!

— Контрреволюция? — испуганно пролепетал я.

— Лежи! Забинтовывай шею! Полощи горло! — повелел романтик, торопливо отходя от моей кровати.

Он ужасно трусил перед болезнями, простудами, сквозняками, мухами («носителями эпидемий») и сыростью на улице: обязательно надевал калоши даже после летнего дождичка.

Да… Странно! Убийца Мирбаха, отправлявшийся в немецкое посольство почти на верную смерть, отважный командир, шедший в атаку в первой шеренге своих бойцов, авантюрист, инициирующий «приключения», связанные с риском для жизни. И… как вам это нравится? Боится сквозняков, простуд, мух, то есть прямо-таки трясется над своим здоровьем. Загадочное обстоятельство… И. М.)