Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

с истиной, с точки зрения политики, они с необходимостью окажутся узурпаторскими; в них не учитываются мнения других людей, а именно это и есть отличительный признак строго политического мышления – учитывать чужие мнения.

Политическая мысль основана на представлении. Я формирую мнение по тому или иному вопросу, рассматривая его с разных точек зрения, ставя перед своим мысленным взором позиции тех, кто не здесь, т. е. я представляю их. Этот процесс представления состоит не в том, что я слепо принимаю взгляды тех, кто стоит на ином и тем самым видит мир с иного ракурса. Речь идет не об эмпатии, как если бы я пыталась залезть в шкуру другого человека, и не о том, чтобы провести опрос и присоединиться к большинству, а о том, чтобы, сохраняя свою идентичность, мыслить, перенесясь туда, где меня на самом деле нет. Чем больше позиций разных людей представлено в моем уме, пока я раздумываю над вопросом, и чем лучше я могу вообразить, что я бы думала и чувствовала на их месте, тем сильнее будет моя способность к представительному мышлению и тем большей значимостью будет обладать мой конечный вывод, мое мнение. (Именно эта способность к «расширенному образу мыслей» позволяет людям судить; в этом виде ее открыл Кант в первой части своей «Критики способности суждения», хотя он и не осознавал политических и моральных импликаций своего открытия.) Сам процесс формирования мнения детерминируется теми, на чье место человек ставит себя, когда мыслит и использует собственный ум, а единственное условие такого применения воображения – незаинтересованность, свобода от собственных частных интересов. Следовательно, даже если я избегаю всякой компании или формирую свои мнения в полной изоляции, это не значит, что я осталась в уединении философской мысли наедине с одной только собой; я остаюсь в этом мире – мире всеобщей взаимозависимости, где могу сделать себя представителем каждого. Конечно, я могу отказаться заниматься этим и сформировать такое мнение, которое будет учитывать только мои собственные интересы или интересы моей группы; действительно, ничто не встречается чаще, даже в крайне утонченных кругах, чем слепое упрямство, проявляющееся в нехватке воображения и неспособности судить. Однако качество того или иного мнения, как и суждения, зависит от того, насколько оно беспристрастно.

Ни одно мнение не самоочевидно. Именно в вопросах мнения, а не истины наше мышление по-настоящему дискурсивно, оно переносится с места на место, из одной части мира в другую, обегает все виды конфликтующих взглядов, пока наконец не восходит от этих особенных случаев к некоему беспристрастному общему. В сравнении с этим процессом, когда особенный вопрос выталкивается на открытое пространство, чтобы он мог показывать себя со всех сторон, во всех возможных перспективах, пока его не зальет и не пронзит насквозь весь совокупный свет человеческого уразумения, утверждения истины отличаются своеобразной неясностью. Истина разума несет свет человеческому рассудку, а истина факта должна давать пишу мнениям, но эти истины, хотя и не бывают туманными, не являются и прозрачными и по самой своей природе противятся дальнейшему прояснению, подобно тому как свет по своей природе не может быть освещен.

Более того, нигде эта неясность так не бросается в глаза и так не раздражает, как там, где мы сталкиваемся с фактами и с истиной факта, ведь нет никаких убедительных оснований, почему факты именно таковы; обстоятельства всегда могли бы сложиться иначе, и эта выводящая из себя случайность буквально не знает границ. Именно из-за этой случайности фактов предсовременные философы отказывались всерьез рассматривать сферу человеческих дел, насквозь состоящую из фактов, и не верили, что какую бы то ни было значимую истину можно открыть здесь, в «безотрадной случайности» (Кант) цепочек событий, задающих ход вещей в этом мире. Да и ни одна современная философия истории тоже не смогла примириться с несговорчивостью и неразумным упрямством чистой фактичности; современные философы подняли на щит все виды необходимости, начиная с диалектической необходимости мирового духа или материальных условий и заканчивая якобы неизменной и якобы изученной природой человека, чтобы вымести последние следы этого откровенно произвольного «все могло бы быть иначе» (цена, которую мы платим за свободу) из единственной области, где люди действительно свободны. Верно, что задним числом (т. е. в исторической перспективе) каждая последовательность событий выглядит так, словно иначе быть не могло, но это оптическая или, вернее, экзистенциальная иллюзия: ничего никогда не происходило бы, если бы действительность, по определению, не уничтожала все прочие возможности, заключенные в любой данной ситуации.

Другими словами, истина факта не более самоочевидна, чем мнение, и, возможно, это одна из причин, почему сторонники того или иного мнения зачастую довольно легко отвергают истину факта, объявляя ее всего лишь еще одним мнением. К тому же для установления фактов используются известные своей ненадежностью показания свидетелей, а также летописи, документы и памятники, т. е. источники, в которых всегда можно подозревать подлог. Если возникают разногласия, для их решения нет никакой третьей, высшей инстанции, можно лишь привлечь другого свидетеля, а последнее слово обычно остается за большинством, т. е. прямо как при столкновении мнений. Конечно, такая процедура совершенно неудовлетворительна, ибо ничто не мешает большинству свидетелей быть лжесвидетелями. Наоборот, при определенных обстоятельствах чувство принадлежности к большинству может даже воодушевить на лжесвидетельство. Другими словами, едва только истина факта наталкивается на враждебные мнения, она становится по меньшей мере столь же уязвима, как философская истина разума.

Выше я заметила, что в некоторых отношениях рассказчику истины факта приходится еще хуже, чем платоновскому философу, что его истина не имеет трансцендентного происхождения и не обладает даже относительной трансцендентностью таких политических принципов, как свобода, справедливость, честь и мужество, каждый из которых может вдохновлять на поступки, а затем в них себя показывать. Сейчас мы увидим, что это невыгодное положение имеет более серьезные последствия, чем мы думали, а именно последствия, касающиеся не только личности рассказчика истины, но и, что более важно, шансов его истины на выживание. Даже если вдохновение на поступки и манифестация в них не могут соперничать по силе с понуждающей очевидностью истины, они, как мы увидим, вполне могут конкурировать с убедительностью мнения. Я взяла высказывание Сократа «Лучше несправедливо страдать, чем несправедливо поступать» как пример философского утверждения, которое касается человеческого поведения и потому имеет политические следствия. Отчасти я выбрала эту сентенцию потому, что она дала начало западной этической мысли, а отчасти потому, что, насколько я знаю, она так и осталась единственным этическим положением, которое можно напрямую вывести из специфически философского опыта. (Категорический императив Канта, единственную альтернативу, можно очистить от его иудео-христианских