Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

передать свои знания потомкам, тоже невелики, но все-таки они намного выше шансов, что какой-нибудь важный факт, который забыли или, что вероятнее, переврали, однажды откроют заново.

II

Хотя политику затрагивают в первую очередь истины фактов, конфликт между истиной и политикой впервые обнаружился и был высказан в связи с истиной разума. Противоположность утверждения, истинного согласно разуму, есть либо заблуждение и неведение (в случае наук), либо иллюзия и мнение (в случае философии). Намеренный обман, прямая ложь играют роль только в области высказываний о фактах, и представляется показательным (и довольно странным), что никто из участников длительной дискуссии об этом антагонизме истины и политики, начиная с Платона и заканчивая Гоббсом, не думал, что организованная ложь, какой мы знаем ее сегодня, может стать эффективным оружием в борьбе с истиной. Рассказчик истины у Платона рискует жизнью, а у Гоббса превращается в автора, которому грозят сожжением его книг. Платона больше беспокоят софист и невежа, а не лжец, и характерно, что, когда он проводит различие между заблуждением и ложью (т. е. между «невольным и намеренным ψεῦδος»), он куда беспощаднее к тем, кто «валяется в свинячьем невежестве», нежели к лжецам[193]. Объясняется ли это тем, что тогда была еще неизвестна организованная ложь, захватывающая публичную сферу, – в отличие от частного лжеца, пытающего счастья на свой страх и риск? Или это как-то связано с тем поразительным фактом, что ни одна из основных религий, за исключением зороастризма, не включала в перечень смертных грехов ложь как таковую, а не просто «лжесвидетельство»? Только с появлением пуританской морали, совпавшим с возникновением организованной науки, прогресс которой должен был зиждиться на твердой почве абсолютной правдивости и надежности каждого ученого, ложь стала считаться серьезным преступлением.

Как бы то ни было, исторически конфликт между истиной и политикой возник из диаметральной противоположности двух образов жизни – жизни философа, как ее истолковал Парменид, а затем Платон, и жизни гражданина. Постоянно меняющимся мнениям гражданина о человеческих делах, которые и сами текут непрекращающимся потоком, философ противопоставил истину о тех вещах, которые по самой своей природе вечны; и поскольку они вечны, из них можно извлечь принципы, для того чтобы упорядочить человеческие дела. Таким образом, противоположностью истине было простое мнение, которое приравняли к иллюзии. Именно это принижение мнения придало конфликту его политическую остроту; ведь мнение, в отличие от истины, относится к неотъемлемым условиям всякой власти. «Все правительства опираются на мнение»[194], – сказал Джеймс Мэдисон; даже самый автократический правитель или тиран никогда не смог бы прийти к власти и уж тем более ее удержать без поддержки своих единомышленников. Но это значит, что в области человеческих дел любое притязание на абсолютную истину, не нуждающуюся в том, чтобы ее поддержало мнение, рубит всякую политику и правление под самый корень. Этот изначальный антагонизм истины и мнения был в дальнейшем развит Платоном (особенно в «Горгие»), представившим его в качестве противостояния между общением в форме «диалога», подходящим для философских истин, и в форме «риторики», с помощью которой демагог, как мы сказали бы сегодня, уговаривает множество.

Хотя в нашем нынешнем мире едва ли остались какие-то следы этого исходного конфликта, их все еще можно обнаружить в ранние периоды Нового времени. У Гоббса, например, мы еще находим противопоставление двух «способностей противоположного характера»: «основательного рассуждения» и «могущественного красноречия». Первая «основана на принципах истины, вторая – на мнениях… страстях и интересах людей, которые различны и изменчивы»[195]. Более века спустя, в эпоху Просвещения, эти следы почти исчезли, хотя и не совсем, а там, где древний антагонизм сохранился, акценты сместились. Великолепное изречение Лессинга «Jeder sage, was ihm Wahrheit dünkt, und die Wahrheit selbst sei Gott empfohlen» («Пусть каждый говорит то, что считает истиной, а сама истина пусть будет вверена Богу») должно вроде бы означать, что Человеку истина недоступна, и все его истины, увы, δόξαι, всего лишь мнения, однако для Лессинга оно значило обратное: возблагодарим Бога за то, что мы не знаем единой истины. Начиная с XVIII века осознание хрупкости человеческого разума пусть и не всегда встречается ликованием – пониманием, что для людей, живущих в компании, неистощимое богатство человеческого общения бесконечно важнее и значимее какой угодно Единственной Истины, – но повсеместно укрепляется, не вызывая ни жалоб, ни скорбного плача. Мы находим это осознание в кантовской грандиозной «Критике чистого разума», подводящей разум к признанию собственной ограниченности, и слышим его в словах Мэдисона, который не единожды подчеркивал, что «в одиночестве разум человека робок и осмотрителен, но становится тем тверже и увереннее, чем большее число лиц к нему присоединяются»[196]. Рассуждения такого рода сыграли куда более важную роль в довольно успешной в итоге борьбе за свободу мысли, слова и печати, чем представления об индивидуальном праве на самовыражение.

Так, Спиноза, который все еще верил в непогрешимость человеческого разума и которого часто ошибочно превозносят как поборника свободы мысли и слова, полагал, что «каждый по непреложному праву природы есть господин своих мыслей», что «каждый обладает в достаточной степени своим разумением и что во взглядах существует столько же различий, как и во вкусах». Из этого он делал вывод, что «лучше узаконить то, что нельзя отменить», а законы, запрещающие свободу мысли, привели бы лишь к тому, что «люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое», и тем самым «откровенность… была бы изгнана», а «вероломство нашло бы покровительство». Однако Спиноза нигде не требует свободы слова, и бросается в глаза, что довод о том, что человеческому разуму необходимо общение с другими, а значит публичность, у него отсутствует. Он даже относит человеческую потребность в общении, неспособность скрывать свои мысли и молчать к «обычным недостаткам», которых философ лишен[197]. Кант, наоборот, утверждал, что «внешняя власть, которая лишает людей свободы сообщать свои мысли публично, отнимает у них вместе с тем и свободу мыслить» (выделено мной. – Х.А.). Единственная гарантия «правильности» нашего мышления заключается в том, что мы мыслим «как бы сообща с теми, с кем обмениваемся своими мыслями»[198]. Человеческий разум, будучи подвержен ошибкам, может нормально работать только при условии его «публичного использования», и это в равной степени относится как к тем, кто еще не вышел из несовершеннолетия и неспособен использовать свой ум «без руководства со стороны кого-то другого», так и к «ученому», которому требуется «все читающая публика» для проверки и контроля полученных им результатов[199].

В этой связи особенно важен затронутый Мэдисоном вопрос о количестве.