Исповедь русской американки - Валентина Попова-Блум

Пока я соображала, как бы с достоинством, прилично, не раздражая местных важных чиновников, попасть внутрь, дверь открылась, и я увидела весьма коренастого темнокожего, без возраста, мужчину в нетемном переливающемся костюме. Образ дополнял жуткий желтый, в картинках, широченный, сбитый чуть набок галстук. Хмурое лицо выражало важное достоинство, превосходство, подозрительность и недоверие к клиенту, то бишь ко мне.

Я, подобострастно улыбнувшись, произнесла: «Доброе утро!» — забыв, к ужасу (осознав это уже после интервью), добавить слово «СЭР», чем можно покорить любого чернокожего (и белого тоже, если он совсем не выглядит на сэра).

Он бормотнул в ответ и, повернувшись спиной, зашагал в свой закуток. Я засеменила следом, мысленно отмечая форму бритого затылка, телосложение и походку бандитов-братанов из русских современных фильмов.

Только я собралась усесться на один из двух стульев, как он рявкнул что-то вроде: «Стоять, сядешь, когда разрешу».

Я замерла в ожидании, в несколько наклонной позе намерения приложить зад к стулу, но он рявкнул невнятно. Кажется, у него была проблема с верхними зубами, потому что рот там был несколько «впуклый», может, оттого его дикция была нечеткой.

А может, это мой слабый английский давал себя знать, если я не понимала бормотания с явным акцентом, территориальное происхождение которого я не могла определить (муж позже сказал, что, похоже, он из Вест-Индии и что он не был рожден в Америке. Вот она, американская демократия — «Кто был ничем, тот станет всем!»).

Короче, он рявкнул: «Подними руку!» — и я, неожиданно для себя, вскинула руку вперед и вверх, как в фашистском приветствии. Он рыкнул что-то опять невнятное, и я, содрогнувшись от сделанного, согнула руку в локте, подняв кверху ладонь, и поклялась, что сегодня говорю правду, после чего он милостиво разрешил мне сесть и свирепо начал задавать вопросы, тут же строго указывая на мои ошибки в бумагах (где твое отчество? Кто дал тебе право его упустить? Ты получила разрешение суда для этого? Почему две буквы «Н» в нем, если в свидетельстве о рождении одна; сколько раз я посмела быть замужем и так далее.). Я обреченно ожидала расстрела на месте.

Достав две свои огромные папки с документами, указанными в приглашении на интервью, я положила их на краешек стола со своей стороны. Он приказал убрать, и я, лихорадочно доставая из папки, неудобно расположенной на коленках, ту бумагу, которую он просил, рассыпала всё, что было сложено по порядку.

Всё выражение его лица показывало, что я ему не симпатична, что он превосходит меня и, была бы его воля, он не дал бы мне никакого гражданства, но, к сожалению, ему не за что зацепиться… Не поняв его вопрос, а может, акцент, я переспросила, сказав, что я не поняла, на что он буркнул: «Ты НИЧЕГО не понимаешь!»

Мгновенно взвесив размер оскорбления и возможные последствия моей возмущенной реакции, я глупенько хмыкнула, обозначив реакцию женщины в комической ситуации, и отнесла мысленно его реплику к моему более чистому произношению, что его задевает. Эта утешительная мысль помогла проглотить обиду (впрочем, вся ситуация была и вправду комичной).

Далее офицер прицепился к безупречным бумагам мужа, кстати родившегося, в отличие от самого вопрошающего, в благословенной Америке. Я предложила спросить самого мужа, так как он здесь, в зале ожидания. После грубого «Нет!» и очередного вопроса и моего вторичного предложения пригласить мужа он сказал: «Зови!» Я понеслась, роняя бумаги из папок на пол, к двери наружу, позвала мужа, и мы опять уперлись носом в крепко запертую от просителей свободы дверь.

Стояли мы долго, несколько минут. Я сначала деликатно скреблась, потом стала тихонько постукивать, потом громко стучать… Наконец дверь отворилась, и незнакомый офицер с удивленным лицом уставился на меня с немым вопросом: «Чего надо?» Тут подплыл мой коренастый и произнес: «Это ко мне!» — и мы с мужем последовали в его закуток.

Я засуетилась, убирая папки со второго стула, чтобы муж сел, но грозный прокуратор рявкнул: «Он не будет сидеть!»

Долговязый по сравнению с коренастым, мой сильно немолодой муж стоял перед столом и оправдывался за свои документы, а я, онемев от, мягко говоря, невежливости, суровости происходящего, даже не прислушивалась. И не помню, сидел ли офицер или стоял у своего стола. Когда я потом поинтересовалась у мужа, тот ответил, что офицер сидел перед ним.

Наверное, бывшему неамериканцу хотелось полностью насладиться своим превосходством над интеллигентом, стариком, урожденным американцем, отплатив за унижение в прошлом.

Может быть, мой анализ ошибочен и объяснение неверно, но то, что воспитанием данный человек не блистал, это уж точно!

Отпустив бедолагу-мужа мановением руки, властитель ситуации подождал, пока я с трудом помогла своему спутнику найти выход из тягостного бюрократического лабиринта на волю.

Вернувшись, я стала отвечать на вопросы по истории, государственному устройству своей новой родины. Он задал мне все десять положенных вопросов, формулируя их чуть по-другому, чем это представлено в подготовительных пособиях, но я справилась с девятью легко. На один, не отвеченный впоследствии ни одним американцем или сдававшим этот экзамен, я ответила неверно, назвав другое, тоже малоизвестное имя.

Показала-таки свои знания…

Офицер сунул мне бумагу и велел подписать. На вопрос «что это?» он недовольно проворчал, что я прошла испытание и немедленно иду присягать новой родине в соседнем зале.

Я обрадованно засуетилась, засияла от радости, переспросила для уточнения счастья и удивилась, что ни рукопожатия, ни поздравления, ни улыбки не получила. Он был суров и неприязнен ко мне.

Может, он не любит русских, или мой еврейский нос ему ужасно несимпатичен, промелькнуло в голове. Но счастье уже заливало лицо, шею, грудь и прочие части тела.

Я, как чумная, схватила в охапку рассыпанную тонну бумаги, запихала в сумку и красной пулей вынеслась вон в ожидальный тихий зал. Внутри всё пело и плясало…

Я подлетела к мужу, плюхнулась на стул и, отметив на часах 25 минут до присяги, притихла, не веря в окончание пятнадцатилетней дороги к равноправию с