Кто и как изобрел Страну Израиля - Шломо Занд

Если бы не [вполне логичный] мобилизующий этноколониальный миф, борьба за обретение суверенитета, скорее всего, не увенчалась бы успехом. Однако на некотором этапе рациональная логика, способствовавшая созданию израильской нации, начисто испарилась, и мифотерриториальный монстр нахально поднялся как против своего создателя, так и против его [суверенного] создания. Ядовитое жало этого монстра существовало — втайне — с самого начала сионистской истории: последовательное внедрение концепции родины, воображаемая площадь которой намного превосходит размеры нынешнего ареала, побуждало людей стремиться к «большему», иными словами, к захвату огромных, практически неограниченных территорий. Кроме того, неготовность палестинских арабов признать легитимный характер вторжения эмигрантов на их земли и, разумеется, активное сопротивление процессу колонизации раз за разом давали поселенческой экспансии недурное моральное оправдание. А когда наконец весь ближневосточный мир согласился (после соответствующего решения Лиги арабских государств в 2002 году) официально признать Израиль и предложил ему вписаться в регион, последний отреагировал с абсолютным равнодушием, ибо прекрасно знал, что ценой этого «вписания» станет расставание с мифологической «Эрец Исраэль» и ее ветхозаветными древностями и необходимость довольствоваться «малым» Израилем.

На каждом витке ближневосточного межнационального конфликта, теперь уже самого продолжительного в современную эпоху, сионистское движение пыталось «откусить» дополнительный кусочек земли. Общеизвестно, что после того, как «кусочек» приобретает статус священного с национальной точки зрения, расстаться с ним невероятно тяжело. Война 1967 года[634] окончательно заперла Израиль в медовом капкане, вырваться из которого самостоятельно он не в состоянии. Отказ от части национальной территории, тем более, добровольный — вещь почти невозможная, несмотря на то что современная родина и ее границы — всегда лишь результат [относительно] недавнего культурного строительства. Даже если мы убедим самих себя и весь мир в том, что истинной сущностью сионизма было создание убежища для преследуемых евреев, а не завоевание воображаемой «земли праотцев», этнотерриториальный миф, направлявший сионистское предприятие и служивший ему мощным ментальным фундаментом, не сможет и не захочет отступить на третий план.

Несомненно, когда-нибудь он умрет — подобно всем другим известным из истории национальным мифам[635]. Однако всякий, кто не готов ограничиться абстрактным фатализмом, поневоле должен задать себе фатальный вопрос: не приведет ли смерть мифа к гибели всего израильского общества заодно с обществами наших территориальных соседей или же этот миф все-таки оставит их в живых?

Короче говоря, кто в нашем случае скорпион? Один только сионистский миф — или же все созданное им и вокруг него сионистское национально-культурное предприятие несет в себе [его] параноидальные, изоляционистские гены и, следовательно, является историческим субъектом, с необходимостью шагающим навстречу нашей общей гибели?

Печальная судьба лягушки — не вопрос одного лишь будущего. Увы. Она давно уже — нескончаемые и мучительные прошлое и настоящее. Эти прошлое и настоящее однозначно задавали тон в данном сочинении. Они же буквально навязали ему послесловие, которое сейчас будет предложено читателю.

Послесловие. Деревня как притча и память как ее мораль

Что делаем мы в деревнях… оставленных без боя, друзьями? Мы готовы сохранить эти деревни, чтобы их жители могли вернуться, или хотим стереть самую память о том, что где-то тут была деревня?

Мы тоже карабкались на грузовики. Нас провожали

Изумрудная искра в оливковой тьме и лай

Собак на Луну, плывущую над церковной башней,

Но мы не боялись. Ведь наше детство

С нами не уходило. Было довольно рефрена: еще вернемся,

Еще мгновение — в свои дома…

Как только грузовики избавятся от лишнего груза!

После долгого и сумбурного путешествия по обширной «стране праотцев» я перехожу сейчас к одному-единственному маленькому местечку, рассказ о котором ярко иллюстрирует характер конструирования памяти и обустройства забвения в Израиле. Я решил, что перед тем, как поставить литературную точку, неплохо было бы задержаться в этой специфической точке пространства, засевшей в моей груди, как заноза.

Я работаю преподавателем истории в Тель-авивском университете, да и живу совсем недалеко от него. И мой кабинет, и моя квартира расположены на развалинах или просто на землях арабской деревни, жизнь которой оборвалась 30 марта 1948 года[637]. В этот весенний день ее насмерть перепуганные последние жители, таща на себе свои пожитки, прошли по грунтовой дороге, ведущей на север, и постепенно испарились, стали невидимыми для тех, кто осаждал окруженную деревню. Женщины несли на руках младенцев. Маленькие дети, способные идти самостоятельно, тянулись сзади. Молодые поддерживали стариков. Больные и инвалиды ехали на ослах. Все они — в процессе беспорядочного исхода — оставили позади мебель, домашнюю утварь, чемоданы и опустошенные шкафы. Сбитый с толку деревенский сумасшедший, забытый в суматохе, не понимал, отчего его бросили одного[638].

В течение нескольких часов осаждающие, ликуя, полностью овладели деревней, на которую зарились уже давно. В этом момент жители Аль-Шейх Муниса (Al-Sheykh Muwannis) исчезли со страниц истории «Страны Израиля». Их уделом стало полное забвение.

Дома и фруктовые сады этой деревни уже не существуют. Сохранились два или три чудом уцелевших покосившихся строения, несколько разрушенных (и заброшенных) могильных памятников и с полдюжины особенно жизнелюбивых пальм, по счастливой случайности не помешавших строительству очередной парковки. Вплотную к последним полуразвалившимся домам годами рос и разбухал мой университет, крупнейший храм знаний в Израиле, разбросанный, как уже было сказано, по территории уничтоженной деревни. Книга, последние страницы которой раскрыты в данный момент перед вами, написана — частично — в одном из кабинетов этого университета. Этическое вдохновение, породившее некоторые из избранных мною для этой книги нарративных стратегий, имеет своим источником странное соседство между стертым с лица земли и построенным на ней, нестерпимую близость ускользающего прошлого и беспрерывно атакующего, меняющегося и порождающего перемены настоящего.

Как историк, то есть как дипломированный агент памяти, зарабатывающий на жизнь рассказами о всевозможных «вчера», я просто не мог завершить свою нынешнюю работу, «забыв» о прошлом физического пространства, в котором протекает моя повседневная жизнь. Разумеется, человеческая рука сделала практически все возможное, чтобы стереть то, что от этого прошлого осталось. Однако земля — все та же земля, небеса — все те же небеса, и морской горизонт, маячащий на западе, всегда будет все тем же морским горизонтом, который некогда, на самом деле не так уж давно, маячил перед другими глазами.

1. Забвение земли

Неизвестно, когда была основана деревня Аль-Шейх Мунис. На долю крестьянских жилищ всегда выпадает гораздо меньше истории, чем на долю административных центров, дворцов богачей и торговых городов. Впрочем, на карте Пьера Жакотена[639] (Jacotin), высококвалифицированного главы коллектива инженеров и картографов, сопровождавших армию Бонапарта, завоевавшую этот регион в 1799 году, эта деревня четко обозначена. Хотя на первых французских картах Палестины имена деревень еще не указывались, для данного населенного пункта было сделано исключение: по неизвестной причине картограф вписал рядом с этой точкой [на карте] арабское слово Dahr. Довольно вероятно, что оно означало лишь «вершина холма»[640]. Деревня действительно располагалась на обширном плоском холме, примыкающем к северному берегу реки Эль-Уджа, переименованной впоследствии в Яркон[641].

По площади и числу жителей это был самый крупный населенный пункт к северу от города Яффо. Срок непрерывного существования этого поселения был, судя по всему, одним из самых долгих в истории здешних мест, если не считать, разумеется, самой Яафа (она же Яффо), палестинской столицы всего приморского региона.

Внизу, у подножия холма, на котором располагались земли Аль-Шейх Муниса, неподалеку от реки (в древности ее русло проходило несколько севернее, чем сегодня) в конце 40-х годов прошлого века были обнаружены развалины великолепного поселения, названного Тель-Касила (Tell Qasile). Уже в октябре 1948 года, вскоре после того, как жители арабской деревни были вынуждены покинуть свои дома, начались раскопки известнякового холма, находившегося всего в 800 метрах к югу от брошенных строений. В ходе раскопок были по счастливому случаю найдены два куска керамики с надписями, сделанными древним еврейским[642] письмом, скорее всего, в VII веке до н. э. Исследователи поначалу решили, что нашли еврейское поселение «времен царя Соломона»[643].