Замок - Гурвич Владимир Моисеевич

— Что ты тут видишь хорошего? — посмотрел он на Марию.

— Ты привыкаешь к своему возрасту, он тебя больше не тяготит. Это комфортная ситуация. Я видела людей, которые его страшно боялись. От этого у них возникали неврозы, а неврозы приводили к инфарктам и инсультам, образованию раковых клеток. И главное таких больных по большому счету невозможно лечить, немного исправишь положение, а вскоре состояние становится еще хуже. И в конечном итоге летальный исход.

— Прямо апокалипсис какой-то, — усмехнулся Каманин.

— Напрасно смеешься, для этих людей это и был самый настоящий апокалипсис.

— Я не смеюсь, — возразил Каманин. — Я прекрасно понимаю, какую трагедию переживали эти твои пациенты. Трудней всего смириться с обманом любимого человека и с возрастом. Ты знаешь, у каждого из нас есть некий постоянный возраст, который не меняется со временем. И календарный, который меняется каждый год. Именно это и есть личный апокалипсис каждого. У кого он сильней, у кого слабей. В молодости мысль о старости вызывала во мне прилив ужаса. Радовало лишь одно, она наступит так не скоро, что этот период представлялся почти вечностью. А жизнь пролетела очень быстро, вечность оказалось мгновением.

— Ну не знаю, Феликс, если вспомнить, сколько за эти годы ты сделал всего… Когда я узнала, то была поражена.

— Я и сам поражаюсь. Но я все думаю, что же было главным в моей жизни?

— Неужели у тебя есть на этот счет сомнения. Безусловно, твоя работа, твои труды, лекции, книги.

— Я тоже так думал довольно долго.

— Как же ты думаешь сейчас?

— Иногда я думаю, что секс был для меня важней моих трудов. А сейчас я смотрю на своих детей, и меня охватывает ощущение, что нет ничего важней моих детей. И с каждой минутой оно становится все сильней. У меня вдруг остро проявилось стремление к продолжению рода. Я вдруг осознал, что это важней всего. И я безмерно рад, что выполнил эту задачу.

— Но это же хорошо, Феликс.

— Хорошо, — согласился Каманин. — Вот только гнетет одна мысль: как мало внимания и времени посвящал своим детям. Каждого из них я этим обделил. И самое ужасное, что это никак уже не исправишь. — Он вопросительно посмотрел на Марию.

Она ответила ему пристальным взглядом.

— Ты что-то замышляешь?

— Иногда очень трудно на что-то решиться.

— Ты меня пугаешь?

— Ничего страшного, так что успокойся. Все идет своим чередом. Я это всегда остро чувствовал, поэтому не боялся иногда кардинально менять жизнь. Внешне это выглядело именно так, но для меня это было естественное развитие событий. Не все давалось легко, иногда приходилось сильно напрягаться, но я знал, что той или другой перемены все равно не избежать.

— А что теперь?

— А что теперь? Все продолжается. Завтра мне стукнет семьдесят, жизнь выходит на финишную прямую. Как подумаешь, как мало осталось впереди, становится не по себе.

— С твоим здоровьем и под моим наблюдением десять-пятнадцать лет тебе еще обеспечено. А то и больше. — Мария неожиданно вспомнила пророчество Эммы Витольдовны. — Но только надо быть осторожным, соблюдать режим и диету. А ты этого не любишь.

— Ты права, никогда не любил никаких ограничений. Однажды я написал: свобода — это когда тебе ничего и никто не мешает. Помню, меня критиковали за вульгарное определение ее. Да я и сам это сознавал. Но, как ни странно, до сих пор мне нравится оно больше других.

— А знаешь, я бы согласилась тут с тобой. — Мария посмотрела на часы. — Через пять минут полночь, наступит новый день.

— Через пять минут мне исполнится семьдесят лет. Как говорила мне мама, я родился почти сразу после полуночи. Неужели с тех пор на самом деле минуло семь десятилетий?

— Минуло, Феликс.

— Знаешь, Маша, как вернемся в Москву, в тот же день сходит на кладбище, на могилы родителей. Давно я их не навещал. А теперь спать, завтра день будет не простой. Такого дня, по крайней мере, у меня еще не было.

98

Когда Ростислав вошел в номер, Антон лежал на кровати. Несмотря на жару и духоту, он полностью укрылся одеялом, из которого только виднелась его голова. При виде брата, он слегка приподнял ее, затем снова опустил на подушку.

Ростислав сел на свою кровать и посмотрел на Антона. Тот словно почувствовал этот взгляд и приоткрыл глаза.

— Давай договоримся, — произнес Ростислав.

— О чем? — тут же отозвался Антон.

— Завтра у нашего отца юбилей. Предлагаю его не портить нашими разногласиями. Пусть он пройдет хорошо. Отец это заслужил.

— Ты полагаешь? — Антон вдруг сменил лежачее положение на сидячее. — А я вот так не считаю. Ему всегда было наплевать на своих детей. И потому не вижу причины заключать какое-то соглашение. Особенно с тобой.

Несколько мгновений Ростислав задумчиво молчал.

— Вот объясни, Антон, ты сделал хорошую карьеру, занимаешь высокий пост, денег девать некуда, дом шикарный, от женщин отбоя нет. Я ничего не упустил?

— И что? — настороженно спросил Антон.

— Отчего тогда в тебе столько злости? Ты ею весь пропитан, как торт кремом. Какой смысл во всех этих огромных благах, если они не делают тебя добрей? Ты же ненавидишь всех и вся.

— Я ненавижу тех, кто выступает против нашего государства.

— Брось, мы сейчас не на телешоу, а в замке на территории другого суверенного государства. Можно обойтись без пропагандистских клише.

— Можно подумать, ты очень добр. Или я не знаю, как ты уничтожал конкурентов.

— Не стану скрывать, уничтожал и не всегда честными способами. Хотя уж точно никого не убил. Но иначе не выжить, вести в России бизнес крайне тяжело. Кого ни возьми, все мешают. В том числе и твои однопартийцы. Они такое вытворяют. А уж сколько раз взятки вымогали. И какие. Хочешь, расскажу. Впрочем, ты сам прекрасно знаешь, поди тоже грешен. Иначе откуда у тебя такие богатства. Я же был однажды в твоем доме, я крупный бизнесмен, а соорудить такие хоромы мне не по карману. А ты сумел. Это каким же образом, объясни?

— Не твое дело.

— Почему же не мое? Как гражданина своей страны — вполне даже мое. Я хочу знать, откуда у тебя деньги на такие дома? У меня большие сомнения, что они получены честным способом.

В номере было темно, свет они не зажигали, и Ростислав почти не видел лица Антона. Но он вдруг услышал, как тот громко и яростно засопел.

— Чего ты хочешь? — мрачно спросил Антон.

— Я сказал с самого начала: не портить юбилей отца нашими распрями.

— И все?

— Да, соглашение только на один день. А уже на следующий день мы снова враги.

— Но почему мы непременно враги, мы же братья, — произнес Антон.

Несколько мгновений Ростислав хранил молчание, затем рассмеялся.

— Я вижу, братец, что ты испугался, когда я спросил про доходы, раз мира запросил. Только вот в чем проблема: заключить с тобой мировую, это значит проиграть тебе вчистую. Даже стихи получились, — удивился Ростислав. — Нет, на мир я никак не могу согласиться. Но вот чего не понимаю, может, ты мне объяснишь. Ты и все твои подельники прекрасно понимают, что они делают, какой мерзостью занимаются, что гнобят страну. Но это всех вас нисколько не волнует, вы готовы уничтожить любого, кто бросит вам вызов. Но вы же не можете не понимать, что являетесь негодяями. И как вы живете с таким восприятием самих себя? Неужели деньги и власть затмевают вам все чувства?

— То, что ты говоришь, омерзительная инсинуация, — злобно произнес Антон. — Без нас от этой страны давно ничего бы не осталось, ее бы давно растащили по частям. А если отдать власть таким, как ты, здесь очень скоро наступит полный крах.

Ростислав безнадежно махнул рукой.

— Да, ты сам не веришь ни одному своего слову. Если власть возьмем мы, почему здесь наступит крах? Ни одного аргумента вы привести не можете. Старая как мир присказка: ради сохранения власти голословное обвинение своих противников, навешивание им самых мерзких ярлыков. Если бы это только прокатило, вы бы своих оппонентов с радостью обвинили в людоедстве. В принципе, вам все равно, в чем обвинять, лишь бы сохранить своего господство. Я отлично осознаю, что сквозь твою толстую броню, я не пробьюсь. Но вот чего я не понимаю, это как можно быть такими. Когда я совершал неблаговидные поступки, меня мучила совесть. Это мешало мне их множить, я всячески пытался свести их к минимуму и смягчить последствия. Из-за Николая покончила собой девушка, так он весь извелся, решил в монахи податься. А с вас, как с гуся вода. Мне страшно, что вы можете еще сотворить. Ужас в том, что вы и сами этого не представляете. А, значит, если приспичит, то способны на все. Вы же сами однажды сгорите в этом пожаре. Неужели от алчности даже инстинкт самосохранения не работает?