Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

будто ее тошнит. Посредством операции переноса она переносит его на другие окружающие ее предметы. Но предметы, которые через это становятся в наших глазах безобразными и покрытыми грязью, возвращают нам то зло, которое мы сами в них вселили. Они возвращают нам его умноженным. При этом обмене зло, которое в нас, возрастает. Нам уже кажется, что самое место, где мы находимся, сама среда, в которой мы обитаем, делают нас пленниками зла, с каждым днем все больше. Это невыносимый страх. Если душа опустошена этим страхом до такой степени, что перестает его чувствовать, значит, надежды на ее спасение уже почти нет.

Бывает, что с такой ненавистью и отвращением больной воспринимает свою комнату и ее обстановку, осужденный – тюрьму и, очень уж часто, рабочий – свою фабрику.

Тем, кто находится в таком состоянии, нет смысла давать в руки ничего из прекрасного. Ибо нет ничего, что операция переноса со временем не покроет грязью, в конце концов, до такой степени, что оно будет вызывать отвращение.

Загрязнить невозможно лишь совершенную чистоту. Если в то время, когда душа охвачена злом, внимание обращается на предмет в совершенстве чистый и переносит на него некоторую долю зла, этот предмет не становится хуже. Он не возвращает нам зло. Но каждая минута такого внимания реально уменьшает зло внутри нас.

То, чего древние евреи пытались достичь магическим ритуалом выбора «козла отпущения», в этом мире может выполнить только совершенная чистота. Истинный козел отпущения – это Агнец, вземлющий грехи мира107.

С того дня, когда совершенно чистое Существо воплотилось на земле в образе человека, все возможное количество зла, рассеянного вокруг Него, автоматически сгустилось на Нем в образе страдания. Тогда, в эпоху Римской империи, наибольшим несчастьем и наибольшим преступлением среди людей было рабство. Именно по этой причине Он претерпел мучительную казнь, которая была крайней степенью несчастья рабства. Этот перенос загадочным образом становится Искуплением.

Так же, когда человек устремляет свой взгляд и сосредотачивает внимание на Агнце Божием, предлежащем в образе освященного хлеба, все количество зла, что живет в душе человека, обращается на совершенную чистоту – и через это разрушается.

Еще в большей степени, чем разрушение зла, здесь происходит претворение. Контакт с совершенной чистотой разделяет неразделимую смесь страдания и греха. Часть зла, содержащегося в душе, сожженная в огне этого прикосновения, становится только страданием – страданием, пропитанным любовью.

Так и все зло, рассеянное по Римской империи, сгустившись на Христе, стало в Нем чистым страданием.

Если бы здесь, на земле, не было совершенной и бесконечной чистоты, если бы здесь существовала только чистота ограниченная, которая со временем истощается от контакта со злом, мы никогда не могли бы получить спасение.

Уголовное право предоставляет нам жуткую иллюстрацию этой истины. В принципе, оно есть вещь чистая, которая имеет своей целью благо. Но это чистота несовершенная, ограниченная, человеческая. И непрерывный контакт с преступлением и несчастьем, в их смешении, до конца уничтожает эту чистоту и водворяет вместо нее скверну, почти равную всей совокупности преступлений, – такую, которая далеко превосходит скверну любого преступления в отдельности.

Люди пренебрегают тем, чтобы пить из источника чистоты. Но Творение было бы делом жестокости, если бы этот источник не пробивался повсюду, где живут преступление и несчастье. Если бы в веках, удаленных от нас более чем на две тысячи лет, если бы в странах, не затронутых христианским миссионерством, преступление и несчастье не существовали, – тогда можно было бы поверить, что Церковь обладает монополией на Христа и на таинства. Как можно, не обвиняя Бога, выдержать мысль всего лишь об одном рабе, распятом двадцать два века назад, если думать, что в эту эпоху Христос отсутствовал и никакого освящающего таинства люди не знали? Правда, мы почти не задумываемся о рабах, распятых двадцать два века назад.

Кто научился обращать взор на совершенную чистоту, тот, если не допустит измены, может достигнуть совершенства уже здесь, на земле; только ограниченная продолжительность человеческой жизни не дает утверждать это с уверенностью. Ибо мы существа, ограниченные временем и пространством; зло, живущее в нас, тоже конечно. Но чистота, предлагаемая нашим глазам, бесконечна. Если б не ограниченность отпущенного нам времени, то, уничтожая, с каждым взглядом на чистоту, хотя бы по малейшей частице зла в душе, мы могли бы не сомневаться, что при частом повторении этого действия зло в нас однажды будет уничтожено полностью. Тогда мы прошли бы до самого конца зла, по яркому выражению «Бхагавад-Гиты»108. Мы разрушали бы зло ради Господа истины и несли бы Ему истину, как говорит египетская «Книга мертвых»109.

Одна из главных истин христианства, которую сегодня едва ли осознают, в том, что взгляд есть то, что спасает. Медный змий был вознесен на высоту, чтобы люди, лежащие искалеченными на дне падения, смотрели на него и спасались110.

В то время, когда мы бываем, что называется, в дурном расположении духа, когда мы чувствуем себя неспособными достаточно возвысить душу к священному, – в эти моменты взгляд, обращенный на совершенную чистоту, оказывается в высшей степени действенным. Ибо именно тогда зло (или, скорее, посредственность) выходит на поверхность души, туда, где ему легче всего сгореть от огня этой чистоты.

Но и обратить взгляд нам тоже почти не под силу. Вся посредственная часть души, охваченная страхом смерти, – еще более жестоким, чем страх, возникающий от приближения физической смерти, – восстает и выдумывает всякую ложь, чтобы защититься.

Так вот, принудить себя не слушать эту ложь (если мы даже не в силах заставить себя ей не верить), принудить себя смотреть на чистоту – дело тяжелейшее. Однако это абсолютно не то, что мы обычно называем напряжением, понуждением себя, усилием воли. Для этого нужно другое название, которого нет в нашем языке.

Усилие, которым спасается душа, напоминает то, как мы смотрим, как мы слушаем, то, как невеста произносит свое «да». Это акт внимания и сочувствия. Напротив, то, что на нашем языке называется словом «воля», – подобно мускульному усилию.

Воля расположена на уровне естественной части души. Правильное использование воли есть, несомненно, необходимое условие для спасения, но условие отдаленное, второстепенное, более низкого порядка, подчиненное, чисто негативное. Сорную траву крестьянин выпалывает физическими усилиями, но пшеница всходит только с помощью солнца и влаги. Ничто доброе в душе не производится волей.

Усилия воли уместны только для выполнения строгих обязанностей. Во всех случаях, когда речь не идет о строгих обязанностях, подобает следовать или естественной склонности, или призванию, то есть велению Бога. Действия, которые совершаются по естественной