Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

все же он ошибается. Сам по себе голос не несет зла. Не будь он рабом, голос господина не причинял бы ему ни малейшей досады. Но поскольку он раб, боль и жестокость ударов хлыста проходят, вместе с голосом, через слух, до самых глубин его души. От этого не прикрыться. Несчастье закрепило эту связь.

Так и человек, считающий себя рабом наслаждения, на самом деле подчинен абсолютному, которое он в нем поместил. Это абсолютное связано с удовольствием таким же образом, как удары плети – с голосом господина. Но здесь связь не является следствием несчастья; в данном случае она есть следствие первоначального преступления – преступления идолопоклонства. Апостол Павел отметил связь между пороком и идолослужением86.

Тот, кто счел, что абсолютное живет в наслаждении, не может не быть порабощен наслаждением. Человек не борется против абсолютного. Тот, кто сумел поместить абсолютное вне наслаждения, обладает совершенным воздержанием.

И разные виды разврата, и использование наркотиков, в прямом или переносном смысле, – все это представляет собой поиск состояния, где красота мира была бы ощутительна. Ошибка состоит именно в поиске особенного состояния. Другой формой той же ошибки является ложная мистика. Если ошибка глубоко проникла в душу, человек не может в нее не впадать.

Вообще говоря, все человеческие склонности – от самых преступных до самых невинных, от наиболее общих до свойственных лишь единицам – привязаны к той совокупности обстоятельств, к той среде, где, как кажется человеку, он имеет доступ к красоте мира. Перевес той или другой совокупности обстоятельств зависит от темперамента, от следов прожитой жизни, от причин, которые очень часто невозможно бывает распознать.

Есть только один случай, хотя и распространенный, когда влечение к чувственному удовольствию не является влечением к контакту с красотой: тот случай, когда удовольствие служит, напротив, убежищем от нее.

Душа ищет контакта только с красотой мира, или, на более высоком уровне, с Богом; и в то же время она от Него бежит. Каждый раз, когда душа от чего-то бежит, она бежит или от отвращения перед безобразным, или от соприкосновения с тем, что поистине чисто. Ибо все, что посредственно, бежит от света87; а значительная часть любой души, кроме тех, которые близки к совершенству, посредственна. Эту часть охватывает паника каждый раз, когда является нечто от чистой красоты, от чистого блага; и она прячется за плотью, прикрываясь ею как завесой. Как воинственному племени для успеха в завоевании бывает по-настоящему нужно прикрыть агрессию каким-нибудь предлогом, – причем совершенно безразлично, насколько предлог серьезен, – таким же образом посредственная часть души нуждается в малейшем предлоге, чтобы бежать от света. Влечение к наслаждению и боязнь скорби предоставляют этот предлог. Также и здесь над душой господствует не наслаждение, а абсолютное, – но не как объект притяжения, а как объект отталкивания. А еще очень часто в поиске плотского наслаждения два движения сосуществуют одновременно, в неразличимом переплетении, – движение, устремленное к чистой красоте, и движение, которое бежит от нее сколь можно дальше.

Итак, во всех случаях все, любые человеческие занятия не обходятся без заботы о красоте мира, проявляющейся в более или менее искаженных и загрязненных образах. Следовательно, во всей человеческой жизни нет такой области, которая полностью находилась бы под властью физической природы. Сверхъестественное втайне88 присутствует везде; в тысяче различных форм повсюду присутствуют и благодать, и смертный грех.

Единственное, что есть общего между Богом и человеческими стремлениями к красоте – несовершенными, бессознательными, подчас преступными, – это красота мира. Христианство не получит реального воплощения, пока не возьмет себе в помощники стоическую мысль, сыновнюю любовь к граду мира, к здешнему отечеству, которое объемлет собою все мироздание. В тот день, когда по недоразумению, которое теперь трудно понять, христианство отгородилось от стоицизма, оно обрекло себя на отвлеченное и урезанное существование89.

Даже самые высокие достижения в стремлении к прекрасному – например, в искусстве или науке – не являются реально прекрасными. Единственная реальная красота, единственная красота, которая может быть реальным присутствием Бога, есть красота мироздания во всей его полноте. Ничто из того, что меньше всего мироздания, – не прекрасно.

Мироздание прекрасно, как совершенное произведение искусства, – если бы могло существовать что-то, заслуживающее такого имени. Но ведь и мироздание не содержит в себе ничего, что можно было бы определить как некую цель или пользу. Оно не имеет никакой конечной цели, кроме всеобщей красоты как таковой. Существенная истина относительно мироздания состоит именно в том, что оно абсолютно не имеет конечной цели. Никакое понятие о целесообразности к нему неприложимо, разве что вымышленное или ошибочное.

Если, прочитав стихотворение, можно ответить на вопрос, почему такое-то слово стоит в нем на таком-то месте, – это означает, что или стихотворение не гениально, или читатель ничего не понял. Если можно на законном основании утверждать, что слово поставлено там, где оно должно было выразить такую-то мысль, или по соображениям синтаксической связи, или ради рифмы, или аллитерации, или чтобы удачно завершить стих, или создать определенный колорит, или по целому ряду соображений в том же роде, – значит, при сочинении автор гнался за эффектностью, но не имел истинного вдохновения. О стихотворении поистине прекрасном можно сказать только так: слово стоит здесь, потому что ему положено здесь быть. А доказывается это тем, что слово стоит именно здесь, и тем, что стихи прекрасны. А то, что стихи прекрасны, означает, что читатель не хочет видеть их другими.

Так искусство подражает красоте мира. Уместность предметов, живых существ, событий заключается только в том, что они существуют и что нам не должно стремиться к тому, чтобы они не существовали или чтобы они были другими. Такое желание будет нечестием по отношению к нашему всемирному отечеству, отсутствием стоической любви к мирозданию. Мы так устроены, что эта любовь действительно возможна; и именно эта возможность называется красотой мира.

На вопрос Бомарше: «Почему именно это, а не что-то другое?»90 никогда не будет дано ответа, потому что мироздание лишено целесообразности. Отсутствие целесообразности есть господство необходимости. Все существующие вещи суть причины, а не цели. Те, кто мнят себя способными различать частные замыслы Провидения, похожи на профессоров, которые проделывают с прекрасными стихами то, что у них называется объяснением текста.

В сфере искусства аналогом этому господству необходимости является сопротивление материи и формальных правил. Рифма посредством отбора слов диктует поэту направление, абсолютно не связанное с последовательностью идей. В поэзии она выполняет функцию, может быть, аналогичную функции несчастья в жизни. Несчастье заставляет нас всей душой почувствовать отсутствие целесообразности.

Если душа направлена на любовь, то чем больше она