Бегом на шпильках - Анна Макстед

А как еще он собирался меня звать? Джон Томас?[53] Закуриваю сигарету: ему не предлагаю.

— Ты и так называешь меня Натали, — грубо напоминаю я.

— Да, точно, я и так нзываю тебя Нтали! Нтали, какой приятный сюрприз — встретить тебя тут. Я тбе еще этого не гврил? Я не гврил, что я тут часто зависаю? И тбя тут встретить ну никак не ожидал, тут все двчонки либо зануды, либо шлюшки!

Саймон опрокидывает полпинты светлого в свое элегантное горло.

— Саймон.

— Шшто? — отвечает он.

— Тебе не кажется, что тебе пора домой, к Бабс?

— Нет! — выпаливает он и, подскользнувшись, наступает на задник ботинка какому-то парню с широченными плечами и бычьей шеей.

— Извините, — ору я, а затем, отчаянно стараясь перекричать шум голосов, ору уже Саймону — Саймон, ну, пожалуйста. Как же Бабс, это же нечестно, ты же не хочешь, чтобы она была несчастной, она же обожает тебя, я знаю, ты тоже без ума от нее, я знаю…

Саймон хлопает меня по плечу, тяжело опирается на него, — приходится собрать все силы, чтобы не согнуться под его весом, — и наклоняется так близко, что касается губами моего уха. Я предполагаю, что он решил-таки признаться в своем раскаянии, но вместо этого он принимается нашептывать:

— Ндали ты ведь не против если я буду звать тебя Ндали Ндали тбе кто-нибудь уже гврил что у тебя ткой милый ротик жаль только что ты мало им пльзуешься а я мог бы показать тебе что можно делать ткким ротиком ты тккая спкойная тккая тихая но мне это нравится ты же знаешь что гврят про ткких тихих двченок а?

Я отшатываюсь с такой силой, что невольно въезжаю головой прямо ему в нос.

— Твою мать! — он хватется за лицо, сквозь пальцы проступает кровь. — Твою мать!

Я смотрю прямо на него, — мерзость внутри кипит и шипит, — и бормочу:

— Ты, ты… мне нисколько не жаль, Саймон, ты отвратителен, мне не жаль, ты больше никогда не будешь говорить такое, ты пьян, да, ты пьян, и…

Пустой стакан выпадает из рук Саймона и разбивается вдребезги. Все поворачивают головы на шум, а он вдруг разжимает руки и резко дергает меня за голову, придвигая к себе. И неожиданно впивается мне в рот, — жестко, сокрушительно, расплющивая мои губы, так что слышно клацанье наших сталкивающихся зубов, — а я молочу его кулаками, толкаюсь, отбиваюсь, фыркаю кровью и, вцепившись ему в руки, отчаянно пытаюсь от него отделаться; и лишь после того, как я, подняв ногу, с силой вонзаю острый каблук в его ботинок, он ослабляет хватку. Мне так хочется плеснуть розовое пойло прямо в его глупое лицо, залив солнечно-желтый галстук заодно с бледно-голубой рубашкой и темно-синим костюмом. Но что подумает Бабс? И я дрожащими пальцами возвращаю липкий, наполовину выплеснувшийся «кир-рояль» обратно на стойку, стираю с лица кровь, сплевываю и говорю:

— Будь мужчиной, Саймон. Иди домой, к жене.

Очень спокойно я выхожу из «Кувшина и кабачка» в темноту ночи, — и лишь тогда перехожу на быстрый бег, содрогаясь в рвотных позывах, будто вампир-стажер после первого в жизни укуса.

Глава 26

Согласно китайскому календарю, я родилась в год Петуха. Похоже, я еще легко отделалась (Белинда, к примеру, родилась в год Собаки, а Тони, если я не ошибаюсь, — вообще Крыса), но все равно мне никогда не нравилось быть Петухом. Естественно, мне хотелось быть Тигром (кажется, остальной выбор ограничивается Козой, Обезьяной, Лошадью и Змеей: судя по всему, китайцев не очень-то волнуют детские комплексы). Но, хотя все эти годы я и отвергала китайский календарь, теперь приходится признать, что он был недалек от истины. Я родилась в год Безмозглого Цыпленка.

— У вас там все в порядке, милочка? — интересуется таксист, разглядывая меня в зеркало. — Проблемы с парнем, да?

Тру губы и хрипло отвечаю:

— Нет, да, все нормально, спасибо.

Однако, когда я расплачиваюсь, таксист пристально смотрит на мои трясущиеся руки.

— Вы уж там повнимательней, милочка, — скрипит он, выставляя локоть из окна, пока я спешу к подъезду. — Лишняя осторожность не помешает.

Кому ты это говоришь? Впихиваю ключ в замок, вваливаюсь внутрь и иду прямиком в ванную. Смотрю на себя в зеркало — и меня бросает в дрожь. С запекшейся кровью вокруг губ, я сейчас похожа на плохо воспитанного каннибала. Брр, так хочется сорвать с себя одежду и тереть, тереть все тело, пока не слезет кожа. Но я не смогу вынести собственного вида: эдакой ходячей пустоты. Бабс права: я не толстая, я не толстая, теперь я сама это вижу; то, во что я превратилась, — ужасно.

Господи, что же я наделала!

Смываю с лица грязь, чищу зубы и сплевываю, сплевываю, сплевываю в раковину; и дрожу так сильно, что не могу даже ни за что ухватиться.

Вешаю полотенце обратно, и оно тут же сползает на пол. Зло хватаю его и снова забрасываю на вешалку: «сволочь ты! сволочь! долбаное полотенце! вот тебе! вот тебе!». И тут же задерживаю дыхание на тот случай, если я вдруг разбудила Энди. Что я ему скажу, если он увидит меня такой? «Я тут ела стейк — и чуток увлеклась»?

Приглаживаю волосы, поправляю блузку, проскальзываю на кухню и тихонько закрываю за собой дверь. Хочется лечь и проспать тысячу лет, но, боюсь, теперь я вообще никогда не усну. Я знаю, что собираюсь сделать, и возбуждение, словно злой ветер, дрожью проходит сквозь все мое тело. Открываю дверь в кладовку, встаю на стул и снимаю с верхней полки большую жестяную коробку. Беззвучно ставлю на стол.

Сезам, откройся!

В ярком свете лампы содержимое коробки сияет как бриллианты.

— Ты почувствуешь себя гораздо лучше, если съешь что-нибудь, — монотонно бубню я, подражая моей маме.

Не отвожу взгляда от коробки: все мои внутренности скручиваются жгутом. Протягиваю руку, пульс убыстряется, желание овладевает мной целиком, я одержима, не могу остановиться, я задыхаюсь от вожделения.

И вот я уже хватаю, рву, — дикое животное! — разрываю обертки зубами: пурпурные, золотистые, красные, серебристые, бронзовые, все до единой, кричащие, необузданные цвета желания. Запихиваю, набиваю, вталкиваю в себя эту густую, липкую, сочную сладость, расплавленный рай со вкусом мечты. Еще, еще, еще! Я голодная, голодная, эта пустота внутри, словно зевающий монстр: ворчащая, громкая, абсолютная. Я насыщаю, вскармливаю мою мерзость, успокаиваю, пытаюсь заставить ее исчезнуть. И вот оно счастье — я чувствую, что насытилась.

Чувство длится ровно минуту. И затем снова молотом бьет в грудь. Я сижу, уставившись на сладкие фантики, разбросанные на моем всегда девственно чистом, белом столе, и единственная мысль колотится в мозгу: что же я наделала? У меня только что случился припадок. А что еще тягостнее — мой желудок раздулся до размеров и веса перезрелого арбуза. Смотрю на свои коленки, сплошь усеянные коричневым и белым: шоколадно-кокосовая крошка. Пытаюсь смахнуть рукой — и крошки размазываются по брюкам отвратительной коричневой грязью, напоминающей дерьмо. Такого вам никогда не покажут в рекламе «Баунти». Чувствую, как внутри закипает непреодолимое желание: содрать ногтями кожу со своих костей. Из глаз сочатся слезы; я сгребаю улики со стола и хороню их в мусорном ведре. Нет, это не райское наслаждение, это адские муки; разве есть что-то хуже?