Очерки агентурной борьбы: Кёнигсберг, Данциг, Берлин, Варшава, Париж. 1920–1930-е годы - Олег Черенин

Вернувшись на родину, «Новаковский» доложил своим руководителям о выполнении задания. Выполняя «поручения» советской разведки, он несколько раз переходил границу, но переданная им информация, по причине ее незначительности, советскими кураторами была оценена невысоко. Действительно, отобранные поляками для передачи в советскую разведку несекретные приказы 2-й бригады корпуса, старое штатное расписание государственной полиции и ряд других документов никакой ценности для разведки не представляли. Чтобы сохранить возможность для проведения дальнейшей «игры», и было принято решение о передаче «Новаковского» на связь в экспозитуру, потенциал которой позволял осуществлять долговременные операции.

Капитан Майер, под чье руководство поступил агент, 19 августа 1926 года направил его в Минск, чтобы довести до чекистов информацию о вербовке капрала Хомича, служащего в канцелярии 78-го пехотного полка, расположенного в Барановичах. Якобы капрал согласился поставлять проходящие через него документы и предупредил, что если суммы вознаграждения его устраивать не будут, то он связь с разведкой прервет. Кроме того, он потребовал, чтобы на связь с ним высылался специально для него выделенный курьер.

В качестве аванса Хомич передал «Новаковскому» четыре оригинальных приказа командира 78-го полка, приказ 20-й пехотной дивизии о полевых учениях 79-го полка и ряд других документов.

26 августа «Новаковский» возвратился в Вильно, где отчитался перед Майером о выполнении задания. По его словам, переданные в Минск документы интереса там не вызвали. Но положительно расцененным сигналом была выплата за них небольшой суммы и задание продолжить разработку Хомича дальше.

К очередной «ходке» Майер снабдил своего агента более серьезным «уловом» в виде трех секретных приказов Командования 9-го корпуса и некоторых других документов. 2 октября «Новаковский» в Минске доложил, что переданные материалы получены им от вновь завербованного сержанта Фрончака, который имел к ним прямой доступ.

Интерес к оригинальным секретным документам корпусного уровня вполне удовлетворил чекистов, и на очередной встрече 27 октября они заплатили 50 американских долларов, из которых 25 получил сам «Новаковский», а остальные — Фрончак и Хомич. По результатам этой встречи агент предположил, что от чекистской разведки он был передан на связь сотруднику 4-го (разведывательного) отдела штаба Белорусского военного округа.

Зимой 1926–1927 года Майер обратился к руководству 2-го отдела с предложением активизировать «игру» с советской разведкой, осуществив ее перевод на уровень контрразведывательной операции. Для этого он предлагал направить в Минск более ценную информацию, создавая условия для задействования в операции курьеров советской разведки с их последующим задержанием и перевербовкой. Были ли реализованы его планы и как успешная операция была завершена, польские источники сведений не сохранили[372].

В тисках дезинформации

«Парижские и варшавские тайны» польской и советской разведок

После обретения Польшей независимости она, по воззрениям творцов Версальской системы безопасности, должна была стать геополитическим «противовесом» Германии и препятствием в ее устремлениях к реваншу. Но и сами условия Версальского договора, и последовавшая их конкретизация в рамках Локарнских соглашений 1925 года привели к тому, что интересы Польши были ущемлены и ставились в зависимость от политической конъюнктуры в Европе. Так, франко-польский договор предусматривал оказание Францией помощи только в зависимости от соответствующего решения Лиги Наций. Если учесть, что «партию главной скрипки» в ее «оркестре» играла Великобритания, не имевшая перед Польшей никаких обязательств, границы на востоке Европы, включая польские, не были гарантированы, в отличие от ситуации с границами на западе.

Это привело к тому, что сначала наметилось, а несколько позже проявилось сближение позиций Польши и Советского Союза, недовольных итогами Локарнской конференции. Неудовлетворенность Москвы и Варшавы была обусловлена разными мотивами. Если СССР рассматривал Локарнские договоренности как попытку стран Запада договориться за его спиной, в ущерб его интересам, включая разрушение советско-германского альянса, то Польша видела в соглашениях желание Франции и Великобритании обеспечить свою собственную безопасность за ее счет. Это обстоятельство привело в конце 1920-х — начале 1930-х годов к значительному охлаждению франко-польских отношений.

В этих условиях Польша была вынуждена обеспечивать свою безопасность собственными силами. «Начальник государства» Пилсудский и министр иностранных дел Бек считали, что Польша, в сложившейся конфигурации миропорядка в Европе, должна стремиться к упрочению своего положения самостоятельно, несмотря на то что она, в силу своей относительной слабости, не сможет повлиять на расклад сил в Европе. Последствия Локарнских договоров убедили их в том, что Франция, все больше и больше подпадая под влияние Великобритании, не будет твердым гарантом соблюдения интересов Польши.

С приходом Гитлера к власти внешнеполитическое ведомство Германии и другие партийные структуры начали готовить условия для реализации большой программы вооружения. Первым шагом на этом пути являлось улучшение отношений с Польшей и Великобританией, положительную динамику которой придал отказ Гитлера от раппальской политики сотрудничества с СССР. Только такими мотивами со стороны Германии объясняются германо-польские переговоры, завершившиеся подписанием 26 января 1934 года декларации о ненападении. Кроме создания благоприятного климата для внешнеполитического обеспечения программы вооружений, Гитлер стремился включить Польшу в орбиту своего влияния путем втягивания ее в германскую систему союзов.

Польские историки считают, что Пилсудский и Бек отдавали себе отчет в намерениях Гитлера и исходили из того, что подписанный договор является вынужденной мерой, исключавшей возможность искреннего союза[373].

Проявляемый Москвой с 1933 года (после прихода к власти нацистов) интерес к налаживанию отношений с Польшей объяснялся ее беспокойством о возможном сговоре Пилсудского с Гитлером. Тенденции к польско-советскому сближению, получившие логическое завершение подписанием 25 июля 1934 года польско-советского договора о ненападении, благоприятно сказались на укреплении позиций польской и советской дипломатии. Польша с подписанием этого договора окончательно утвердилась в выборе основного вектора своей политики, получившей условное наименование как «политика равновесия». Министр иностранных дел Польши Бек, в ходе своего февральского 1934 года визита в Москву, впервые употребил это понятие, ставшее вплоть до начала Второй мировой войны ключевым при определении внешнеполитических приоритетов Второй Речи Посполитой. Но это было скорее метафорой, чем международно-правовой дефиницией. Под понятием «равновесия» польской дипломатией подразумевалась политика «строгого нейтралитета» в отношениях двух ее соседей, невзирая на кажущиеся внешне хорошие польско-германские и польско-советские отношения, которые можно было с полным основанием охарактеризовать как «холодную войну».

Для Советского Союза одним из камней преткновения, препятствующим налаживанию более тесных отношений с Польшей, являлась проблема так называемого «секретного польско-германского договора» (приложения). Поступавшие Сталину по дипломатическим и разведывательным каналам сообщения указывали на то, что, кроме официального польско-германского договора от 26 января 1934 года, существует еще некое секретное приложение, якобы зафиксировавшее договоренность о совместных действиях Польши и Германии против СССР при определенных условиях.

Сразу оговоримся, что никаких «особых» польско-германских договоренностей, протоколов, добавлений и т. д. историками не обнаружено[374].

Действительно, кроме циркулировавших в кулуарах европейских внешнеполитических ведомств и спецслужб разного рода слухов, зафиксированных документально, факт существования договора (протокола) не доказан. Соответственно, со строго научной точки зрения, нельзя обсуждать такую ключевую проблему внешнеполитической истории и доказывать реальность существования «секретного приложения», пользуясь только вторичными источниками, такими, например, как документы внешнеполитических ведомств и спецслужб. И поэтому, в лучшем случае, в исследовании проблематики «секретного» протокола и влиянии такой информации на характер принятых европейскими правительствами внешнеполитических решений мы должны оперировать только категориями версий и гипотез. Как говорят следователи, «нет трупа, нет дела».