У царя Мидаса ослиные уши - Бьянка Питцорно

ночь, спасая ребёнка, восторженно воскликнул: – Молодец! Вот как поступают истинные дочери народа! – чем рассмешил всех соседей.

Более искушённые зрители, напротив, наслаждались непроизвольными комическими моментами. Так, например, в третьем акте Акапулько Андраде вложил в руку новообретённого внука бумажник, полный банкнот, но разгневанный Альберто швырнул его обратно. Вот только в этот момент поднялся ветер, и бумажник несколько секунд кружился в воздухе, пока, наконец, провожаемый обеспокоенными взглядами актёров, не приземлился прямо в лицо умирающего, который, заорав от боли и неожиданности, схватился за нос.

Или сиротка Пеппинетта Морони: она весь вечер жевала американскую жвачку, но, увидев нахмуренные брови синьора Дзайаса, не нашла ничего лучше, чем вытащить её изо рта и тут же прилепить на спинку его стула.

Или Тома Пау: прыгая на кровати в апофеозе последнего акта, он грохнулся на пол, но тут же поднялся и заявил сидящей в первом ряду Форике:

– Не бойся, ничего мне с этого не сделается.

Или Джиджи Ветторе: он должен был произнести свою единственную за весь спектакль реплику, но успел её забыть и хохотал, как припадочный, хотя сцена в этот момент была печальная и драматичная. А Ливия Лопес и вовсе споткнулась, толкнув Адель, из-за чего та пролила суп прямо на Клару. (К счастью, кружевного платья синьоры Пау Ирен больше не надевала, иначе оно было бы безнадёжно испорчено. Лалага считала, что Ливия сделала это нарочно.)

В антракте между первым и вторым актом Лалага вернулась в зал в своей повседневной одежде и села рядом с Тильдой.

– Мне стало плохо. Даже стошнило, – шепнула она матери (ещё одна ложь: синьоре Дзайас она сказала, что её только мутит.) – Наверное, это от волнения. Сейчас уже лучше.

– Тогда беги играть свою роль. Во втором акте тебя нет, как раз хватит времени переодеться, – спохватилась Тильда, удивлённая, что Лалага сама до этого не додумалась.

– Нет, я не могу! Меня от одной мысли пробивает холодный пот!

– Должно быть, у тебя глоссофобия, – спокойно прокомментировала синьора Пау.

– А это серьёзная болезнь, синьора? – встревожилась Зира.

– Очень серьёзная. Через двадцать минут у тебя изо рта начинает идти пена и ты умираешь, – объяснил Саверио, тихонько посмеиваясь в кулак. – А ещё она очень заразная.

– Пресвятая дева! – простонала Форика.

– Не слушайте вы его, ему бы всё шутки шутить, – вмешалась хозяйка. – Глоссофобия – это эмоциональный блок, который мешает актёрам выходить на сцену.

– Но ведь во время репетиций девочка была так в себе уверена! – недоверчиво возразила Аузилия.

– Бедняжка Лалага, после стольких трудов – такое разочарование! – сочувственно проговорила Баинджа. – Тише, второй акт начинается.

Глава седьмая

В третьем и четвёртом актах Лалага наслаждалась триумфом Ирен. Она ни на минуту не пожалела ни об отказе от роли в пользу подруги, ни о том, что была единственной в Портосальво девочкой младше двенадцати лет, которая в тот вечер не вышла на сцену даже в самой крошечной роли.

Несмотря на все заверения Франческо она понимала, что в её Кларе нет ничего особенного – так, второстепенный персонаж, нужный лишь для обмена репликами с настоящими актёрами. А вот Клара в исполнении Ирен была яркой личностью, персонажем, сравнимым по силе воздействия с лучшими ролями Адели и Арджентины. Ирен инстинктивно понимала, как заставить публику смеяться, вздрагивать и плакать одним движением бровей, жестом, тоном голоса или даже паузой между словами.

Все их с Франческо диалоги обладали собственным внутренним ритмом, с первой же секунды наполнялись эмоциональным накалом. Когда сестра Пентименто упала замертво, Ирен встала над её трупом с таким отчаянием на лице, что люди на лавках переживали за неё больше, чем за оставшегося сиротой Альберто или даже за саму усопшую.

Тильда, как обычно, хихикала, на лице синьоры Пау застыла непроницаемая улыбка сфинкса, но не столь искушённые зрители не скрывали своего энтузиазма по поводу внезапного проявления таланта «девчонки из бара».

Синьор и синьора Карлетто, а заодно и Пьерджорджо, ещё во время первого акта захваченные всеобщей эйфорией, постепенно перестали стыдиться и даже начали подумывать, что, возможно, Ирен не стоит так уж строго наказывать за непослушание.

Когда директор труппы объявил, что настал момент, когда занавес, если бы он был, должен опуститься, потому что наступает время антракта, они больше всех аплодировали и кричали: «Браво, Клара! Молодец!»

После третьего акта Карлетто уже хвастались дочерью больше, чем следует достойным и сдержанным членам общества, а к финалу четвёртого столь надменно оглядывали соседей по лавке, чьи дети всего лишь прыгали на кроватях в числе сирот, что те, видимо, должны были лопнуть от зависти.