Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

товарищ мой частенько выезжал на этюды за город и в птицах понимал хорошо. Может, он был и прав, но только я всё равно сомневался. На самом-то деле про сорок я знал только то, что старые поэты частенько воспевали их. Ведь и легенда такая есть — будто бы седьмого июля, ночью, на небе встречаются две влюблённые звезды — Пастух и Ткачиха: через Млечный Путь они переправляются по мосту, который сороки образовали своими крыльями.

В общем, эти самые сороки или уж не знаю кто, стали прилетать чуть не каждый день. А в первый раз мы видели их через несколько дней после седьмого июля.

Может, мой друг и ошибся, но только теперь я всякому гостю говорил: «А вы знаете, к нам в сад сороки прилетают». Будто бы и вправду намеревался предъявить настоящую сороку.

Когда мой друг сказал про сорок, я оставался на своём месте в гостиной и никаких птиц не видел. Но всё-таки сказал: «Сколько их там? Штук шесть-семь? Они часто сюда прилетают. До десятка насчитывал». Я так и не поднялся на крик товарища. Что мне на них смотреть-то? Никакого интереса. Сороки гораздо больше интересовали меня в качестве литературного факта. Потому что именно в качестве такового они и укоренились в моём сознании. Но только теперь, когда слово «сорока» было произнесено вслух, эта птица стала для меня чем-то другим. Многие слова обладают такой силой. Вот и сейчас так: услышал слово, и вся старая поэзия ожила передо мной. Будто ручеёк зажурчал.

Вообще-то, эти птицы залетали в мой сад часто. И я к ним попривык. Своих домашних я часто спрашивал, как они называются, но вразумительного ответа не получал. Я не знал названия птиц, но всё равно ждал, когда они прилетят. Мне хотелось, чтобы они прилетали и через год, и через два… Они прилетали сюда стаей — до десяти штук. Слетали с деревьев на землю, искали прокорм. Я бы и сам дал им чего-нибудь, но не знал, что им нужно.

Мой дом располагался неподалёку от громадной статуи Будды, восседающего под открытым небом. Позади дома нависала гора, за ней высилась ещё одна и ещё одна. Оттуда и прилетали птицы в мой сад. Были и перелётные, были и такие, кто никогда не покидал гору. Коршуны, камышовки, совы… Ну и, конечно, воробьи. Я узнавал их по пению, и это пение мне очень нравилось. Вот камышовки запели — снова весна. Вот вы снова здесь. Хорошо…

Я прожил здесь двадцать лет. И все эти годы птицы были со мной. Мне казалось, что это те же самые птицы, что и двадцать лет назад. Я как-то не задумывался о том, сколько они живут. Но вот в один прекрасный день я стал расспрашивать домашних: «Сколько живёт коршун? Сколько живёт камышовка?» И тут до меня дошло, что это не тот самый коршун и не та самая камышовка… И что в мой сад прилетают незнакомые птицы.

Каждую весну мне приходилось слышать, как поют камышовки. Сначала неуверенно — им требовалось время, чтобы дойти до своих знаменитых переливов. Что это? То ли взрослая птица забывает прошлогоднюю песню, и ей приходится вспоминать её вновь? Или же это птенец пробует голос?

В общем, выходило, что в лесу за моим домом птицы рождались и умирали, умирали и рождались. И в мой сад прилетали новые и новые потомки тех самых камышовок. Сидели на ветках и пели. И днём, и ночью. Садились на крыше и пели… И почему только я раньше думал, что это были одни и те же птицы?

После того, как мой друг произнёс это слово — «сорока» — что-то переменилось во мне. Звуки этого имени зазвучали, словно стихи, словно песня далёких предков.

Вообще-то, голос у этих самых сорок довольно противный. И вертятся так — глаз не отдыхает. А старые стихи про сорочий мост такие красивые — совсем с этой птицей у меня не вяжутся. С другой стороны, трудно предположить, что если я даже не свяжу стихи с самой птицей, то тогда они больше не прилетят в мой сад.

Птицы ничего не знают о том, что давным-давно мы назвали их «сороками», воспели в стихах. Они просто жили сами по себе.

А приятель мой, между прочим, родом с Кюсю.

[1962]

Бессмертие

Старик и девушка шли рядом. Странно они выглядели: несмотря на разницу в возрасте лет в шестьдесят, эти двое походили на влюблённых — так близко клонились они друг к другу. На девушке было лиловое кимоно с узором в виде разбросанных белых стрел и штаны такого же цвета, но с красноватым оттенком. Рукава кимоно были чуть длинноваты. На старике был такой наряд, в какой обычно облачаются женщины, выходя в поле на прополку — из коротких штанин и рукавов торчали лодыжки и запястья. Узкие рукава и торчащее из них бельё делали старика ещё больше похожим на женщину. Он был таким тощим, что и эта одежда висела на нём мешком. Кроме того, старик был туг на ухо и почти ничего не слышал.

Ступив на лужайку и пройдя немного, парочка очутилась перед высокой железной сеткой. Казалось, ещё немного — и они упрутся в неё, однако ни он, ни она не обратили внимания на преграду. Они прошли сквозь неё, даже не замедлив шага — как дуновение ветра…

Очутившись по ту сторону преграды, девушка вдруг опомнилась и с некоторым подозрением посмотрела на старика. «Синтаро, ты тоже сквозь неё прошёл?»

Тот ничего не услышал, но, машинально оглянувшись, увидел сетку, подошёл к ней и сердито затряс, приговаривая: «Ох уж эти негодяи, разбойники!» Он дёрнул изо всех сил, сетка вдруг легко подалась и отъехала в сторону. От неожиданности старик потерял равновесие и чуть было не повалился на землю.

— Осторожнее, что с тобой?

Девушка еле успела обхватить старика за плечи и поддержать его.

— Отпусти сетку! Ой, да какой же ты стал лёгкий!

Старик медленно выпрямился и тяжело вздохнул.

— Спасибо.

Он ещё держался за сетку, но уже осторожно, одной рукой. Затем произнёс громким голосом глухого:

— Семнадцать лет изо дня в день я подбирал мячи с той стороны этой проклятой сетки! Семнадцать лет! Целая вечность…

— Да разве семнадцать лет — это долго? По-моему, это совсем не так…

— Приезжают тут всякие — мячи как попало летят. Как мяч в сетку ударится, так шея сама в плечи втягивается. «Ба-бах!» — от