Верховный Издеватель - Андрей Владимирович Рощектаев

– А ещё здесь ряска, – сказал Ромка. – На ряске можно даже рисовать. И писать.

Детские пальцы тут же принялись выводить что-то на зелёном "сенсорном экране".

– Это, мам, ты! А это – мы!

Но ряска есть ряска. "Мы" из человечков тут же превратились в звёздочки.

– Я когда гляжу на ряску, вижу каждый листик и представляю, что это такие маленькие-маленькие кувшинки. И тогда от неё уже не противно, а красиво, – поделился Ромка.

– Ну-у, если так-то посмотреть, тогда всё на свете красиво! – подхватил Санька. – И мухи, особенно те, которые навозные: они такие блестящие! – и тараканы…

– Да, кстати, насчёт тараканов, – неожиданно вспомнила Марина. – Мне подруга рассказала. Сидела у кого-то в гостях, в старом доме, и задремала в кресле. Приоткрываю, – говорит, – глаза и вижу спросонья, по креслу рядом со мной жучки какие-то ползут – такие умненькие, деловитые, друг за дружкой… прямо хорошенькие такие! "Ой, какие у вас жучки интересные бегают! И такие забавные!" – "Да это же тараканы. Их у нас много…" Она от одного слова "тараканы" как подскочит, как завизжит! Сама потом смеялась, когда мне рассказывала.

– А ещё, мам, похожая история, – вспомнил-перебил Ромка. – Один мужик ходил в лес кормить белок – и однажды написал в Интернете: я новый вид белок открыл – с тонкими хвостами. Ну, описал их повадки. Они, мол, очень доверчивые: едят прямо с руки. Очаровательные создания. И фотографии их выложил. А на фотографиях… крысы! Ему и написали: дурак, это же крысы! Он после этого не то что кормить, а вообще в тот лес ходить перестал…

Марина вдруг задумалась и с болью сказала про себя:

"А ведь и на "детдомовцев" многие смотрят как на тех тараканов или крыс. Просто ребёнок – "ой, какой хорошенький", а чуть узнают, что "детдомовский" – всё, уже клеймо! "Уличный, заразный. Вор, небось. Наркоман… Готовый будущий уголовник! Яблочко от яблони…" Пожалеть-то, конечно, пожалеют, но… на расстоянии. Вздыхать ведь – не помогать. Жалеть – не любить".

Но только зачем все эти облака, мельницы, пруды, кувшинки… если Саша останется в детдоме? И зачем на свете столько церквей, святости, красоты, благодати, если хоть кто-нибудь останется в аду навсегда? Неужели Змею будет позволено одержать хотя бы такую частную, зато бесповоротную победу? Ведь его девиз – четыре слова: тонешь сам – топи другого! Неужели фараону всё-таки позволят навсегда утопить хоть кого-то вместе с собой.

Или… это всё-таки от нас зависит? Если так, не отдадим ему никого – ни себя, ни тех, кто рядом.

(1). А. Макаревич "Место, где свет"

8. Центр циклона

Отец Мой доныне делает, и Я делаю.

Ин. 14, 12

Счастье – это когда знаешь,

что делать, и делаешь это.

Александр Ильичевский

– Вот бы с вами ещё на теплоходе поехать… – как бы мечтательно сказал Саша после Ипатьева. – Жаль, Лукич наш, конечно, не разрешит… об-лом-с!

– А вдруг разрешит? – сказал Рома. – Мам, ты бы с ним поговорила! А вдруг разрешит…

– Да не, не разрешит! Знаете, какой он строгий… – провоцировал Саша.

– Это Лукич-то строгий!? – усмехнулась мама Марины, ровесница и знакомая Лукича. – Ну-ну! Впрочем, кому как – говорят же: "Сильнее кошки зверя нет!"

– Ну, а ты-то хочешь? – переспросила Сашу Марина.

– Ну, я-то хочу. Да разве моя хотелка что-то решает!

Настроившись таким образом, Марина без особых надежд отправилась к Ферапонту Лукичу, директору детдома.

– Да берите… да с руками, с ногами, с потрохами! Маму я вашу уважаю, вот что! А когда я человека уважаю, то… Только расписочку маленькую напишите и берите.

В провинции всё просто. В глубинке власть змея разбивается о почти всеобщую беспечную семейственность отношений: все же друг другу более или менее родные ("сосед" – это тоже степень родства). Что-то у нас порой даже проще, чем на Западе. Какая-то стихийная демократия тех человеческих отношений, к которым "закон не лежит". Побольше бы их было, таких отношений!

Марине вдруг подумалось: "Вот и в царстве… какие хорошие бывают отдельные цари! Один Николай II чего стоит! Но если сама система работает вразнос, кому они помогут, при всей-то своей доброте. Одному-двум таким вот сашам? И это – великое дело… но что же делать с тысячами других саш. Тем будут в это же самое время выжигать клеймо на руке, как рабам… да они рабы и есть!"

А Ферапонт Лукич даже обрадовался и сказал, что вообще всё очень кстати, что Аглаида Петровна давно уже жаловалась на Сашу. По дому, мол, помогать ленится, и ещё грубит, и ещё не слушается:

"С ума я сойду с ним – до конца лета ещё такого держать! Куда хотите, его девайте. Я-то ведь думала, когда брала, – такой славненький, такой хорошенький мальчик. Ох, и дура я была! Откуда ж такие берутся! Как вы их там воспитываете-то!?"

А по описаниям Саши, у него тоже выходило что-то вроде жития Гека Финна у вдовы.

В общем, Лукич посоветовал Марине вообще на всё лето Сашу у Аглаиды Петровны забрать… чему и Саша, и Аглаида Петровна взаимно несказанно обрадовались!

– Будешь теперь жить у нас, – объявила Марина по возвращении. – Ну, если, конечно хочешь, – подмигнула она.

Санька на радостях прошёлся колесом.

– Видите, как я солнышко умею делать! Вам уж там, наверное, наговорили, что сам-то я не солнышко. Ну, зато я его делать умею. И вообще я хороший паркурщик!

И нечаянно подцепив ногой старое трюмо, вмиг смахнул вазу. От резкого звона и разлёта осколков, сиганул из окошка в палисад перепуганный Шампиньон.

– Упс!.. Ой, простите! Это я щас сам всё смету – вы только не обижайтесь. Не обижаетесь?

– Да уж нет, – сказала Марина.

– Ну, и хорошо. А говорят, посуда бьётся к счастью. Это за новое житьё!

Саша пошёл за веником и оглянулся.

– Я опасный, как хлеб на масле! – добавил он, торжественно воздев руку.

– Почему?

– Потому что масло на хлебу!

Да, в мирных условиях с таким характером нелегко! Всё в нём было какое-то… по самой высокой шкале. Самостоятельный – даже слишком. Бойкий – до откровенного риска. Временами рассудительный не по возрасту. Временами обезбашенный – аж боишься за него! Заботливый к тем, кого любит – до горячей привязанности и… боящийся к кому-либо привязаться. Всё это в одном человеке, и человеку этому 12 лет.

Смены настроения у него бывали стремительными. Из веселья его могло резко зашвырнуть в дебри какой-то недетской депрессии: он вдруг апатично умолкал, замыкался