Гитлер_директория - Елена Съянова

Почему? И что это был за план?

Чтобы его понять, важно вспомнить, какое мнение о Сталине сложилось у Рузвельта к концу войны.

Своему госсекретарю Эдварду Стеттиниусу Рузвельт говорил, что гениальность политика в том, чтобы меняться вместе с изменяющимся миром, и Сталин — таково было твердое убеждение Рузвельта — меняется! И меняется не в сторону ортодоксального коммунизма.

Вспомним, какими словами Рузвельт встретил Сталина еще на конференции в Тегеране: «Мы приветствуем нового члена нашей демократической семьи!».

Рузвельт считал, что у него и у Сталина, как лидеров двух великих наций, одинаковое желание — обеспечить своим народам сытость, спокойствие, мир!

«Мир нужен Сталину, как хлеб для голодающей страны, как воздух для задыхающихся от дыма пожарищ!» — говорил Рузвельт в своем кругу.

Рузвельт был убежден, что гораздо выгоднее сделать Сталина и Советский Союз, показавший свою силу в войне с Гитлером, своим союзником и партнером, нежели иметь его своим врагом. И, прежде всего, как это ни прозвучит странно — в области военной.

Исходя, в первую очередь, из этой партнерской роли СССР, Франклин Рузвельт и выводил свой план послевоенного устройства, который мог бы обеспечить прочный и надежный мир на много десятилетий вперед.

Этот план вошел в историю под названием «Мир четырех полицейских».

Два главных исходных положения, заложенных в этот план таковы:

1. Континенты входят в эпоху единой общемировой экономики.

2. Здоровая мировая экономика и гонка вооружений есть вещи несовместимые.

Как же этой гонки не допустить? Причем, на качественно новом уровне — вспомним, что по сути уже начиналась атомная эра!

А вот как! Следует оставить всего четыре армии: у СССР, Соединенных Штатов, Британии и, возможно — Китая (нужно же держать Японию в узде!). Все остальные государства полностью разоружить.

Вооруженные силы четырех великих держав будут использованы только в целях подавления какой-либо зарождающейся агрессии, то есть в полицейских целях, и никогда друг против друга.

Еще на Мальте, перед поездкой в Крым, выслушав от Рузвельта этот план, Черчилль справедливо заметил, что при таком раскладе и учитывая, что СССР все же остается по другую сторону идеологической баррикады, гонка вооружений может начаться, как он выразился, «в самой нашей тепленькой компании, да еще и на новом атомном уровне».

Атомная бомба… Вся мировая элита тогда думала о ней.

Напомним — в конце войны ближе всех к созданию атомной бомбы подошли немцы.

На февраль 1945 года их устройства состояли из плутониевой начинки, обложенной обычной взрывчаткой. Это была так называемая имплозивная бомба весом не менее одной тонны. Использовался недостаточно чистый уран-235. Радиус поражения — 500 метров.

Но полноценной бомбы у Гитлера тогда еще не было.

Ответ Рузвельта на опасения Черчилля поражает до сих пор! Могильный камень на военный атом!

Рузвельт предложил атомную бомбу вообще не взрывать. Никогда! Иными словами, отказаться от применения ядерного оружия.

Вооружившись же мирным атомом, считал Рузвельт, мы все равно победим!

«Мы» в данном случае означало «братский союз англо-язычных народов» — тот самый, о котором Черчилль еще упомянет — в Фултоне.

Американский президент имел все основания говорить о подобной «мирной» победе. В 1945 году США нарастили огромную мощь, в то время как все остальные государства, по сути, только разорялись. 70 процентов всей мировой промышленности, нефть, финансы, мировая торговля… — США были сильны как никогда. А сильным жить без войны выгодно.

Так считал Рузвельт.

Президент, проигравший время.

Но почему же, отправляясь в Крым с планом «четырех полицейских», он так его и не предложил?

Объяснений может быть несколько.

Спецслужбы в лице Даллеса стремились уверить Рузвельта в том, что немцы уже имеют атомную бомбу, что они провели первые испытания на острове Рюген и готовят новые — в Тюрингии. Это могло означать необратимость процесса — военный атом заработал. Но Рузвельт не очень доверял Даллесу, понимая, что за ним стоят воротилы военной промышленности, которые в ближайшем будущем боятся остаться без военного (уже атомного) госзаказа.

А может быть, Рузвельт просто решил, что еще успеет предложить проект своего мира «четырех полицейских». Возможно, он надеялся сделать это на будущей конференции в поверженном Берлине?

Ведь еще предстояло закончить войну. А это вполне в духе американца, а тем более американского президента — не заявлять о вечном мире, пока американские парни продолжают гибнуть в Европе.

В английском языке есть малопонятная нам грамматическая категория — «future in the past» (будущее в прошедшем, одно из времен глагола. — Е.С.). Это не сослагательное наклонение, которого, как известно, не терпит История; это — будущее в прошлом. Рузвельт сказал, что он предложит свой план… Сказал и словно бы уже сделал.

Но на политическом ринге отложенный на будущее удар может уже никогда не состояться. Так и произошло. До следующей конференции в поверженном Берлине американский президент попросту не дожил.

Увы! Рузвельт проиграл время.

Глава 6

Маленькие трагедии третьего рейха

Хрустальная ночь

Ночь с 9-го на 10 ноября 1938 года была лунная… Зрелище битого стекла, засыпавшего улицы немецких городов и отражающего свет небесных светил, навеяло красивое название для этой ночи на министра экономики Германии Вальтера Функа: именно ему принадлежит идея оставить ее в анналах истории как «хрустальную».

Пример подал Берлин. Удары металлического лома в витрину часового магазина на Курфюрстендам, вероятно, не были первыми. Но с них могла бы начать фильм об этой ночи Лени Рифеншталь: множество часов, больших и маленьких, в первую же минуту погрома было испорчено и разбито. Словно само Время отказалось двигаться дальше и нарушило свой ход. Лени любила аллегории; такие кадры ей бы удались. А дальше…

Били витрины и окна домов. Страшно, зверски избивали людей. Выстрелов почти не было. Забивали стальными прутами, кастетами, дубинами, наносили раны ножами и даже вилками, обыкновенными, столовыми. Арестованных били по дороге к тюрьмам, причем, как было сказано в приказе Гейдриха, брали «здоровых и не слишком старых». Стариков в тюрьмы не возили. Их калечили и бросали в разгромленных домах. Также поступали и с детьми.

Вожди играли в неведение. Гитлер, Гесс, Гиммлер, Геринг и прочие предпочли провести эту ночь вне дома, приказав усилить охрану. Пока хозяева отсутствовали, охранники обсуждали происходящее в городе.

В доме вождя Трудового фронта и начальника орготдела НСДАП Роберта Лея один из постов внутренней охраны дежурил возле спальни восьмилетнего сына Лея — Генриха. Охранники были уверены, что ребенок спит, и не стеснялись в выражениях. Эти бодрые парни — Курт и Бруно — досадовали, что не могут принять участие в побоище:

— Обидно сидеть без дела… Я бы паре абрамов объяснил, что я про них думаю, — это Курт.

— А похоже, тут, у хозяев, тоже жиденок пристроился… А по мне, если взялись изводить это племя, так уж начисто, — поддержал Бруно.

До сих пор тревожно дремавший, на этих словах Генрих открыл глаза. Неделю назад к нему приехал погостить его лучший друг Давид, младший сын управляющего их баварским имением. Давид спал сейчас в его комнате и, к счастью, ничего не слышал. А Генрих понял: эти славные парни — Курт и Бруно — знают, что сейчас в городе происходит что-то очень страшное, что касается евреев; еще они знают, что Давид тоже еврей. Генрих хотел броситься к матери, рассказать. Но вдруг подумал, что если он сейчас выйдет, то они — Курт и Бруно — могут сразу войти сюда или впустить кого-нибудь из жуткой ночи. Генрих понял, что никого не удастся позвать и нужно самому защитить друга. Он стал думать, как это сделать. Он сам маленький и слабый, вот если бы достать оружие… Генрих прошлепал босыми ногами по полу спальни, залез на подоконник; прижавшись лбом к стеклу, он с тоской вглядывался в ночь. Внезапно он услышал звук подъехавших машин, хлопки дверей… Кто-то входил в дом. Генриху захотелось залезть в постель, накрыться одеялом и притвориться, что спит, — его-то они не тронут. Он задернул шторы, погасил лампу… Звуки шагов были уже рядом: они приближались к спальне… Генрих вдруг перестал дрожать и испытал странную легкость. Просто встал у постели друга, сжав маленькие кулачки, и ждал тех, кто сейчас появится.

Роберт Лей, вернувшись домой, по привычке заглянул в детскую. Еще ничего не различая в темноте, он услышал тоненький вскрик и едва успел подхватить метнувшееся к нему и сразу обмякшее тельце сына.